КОНКУРЕНТНАЯ КОНВЕРГЕНЦИЯ И ПРОБЛЕМА ТРАНСПЛАНТАЦИИ ИНСТИТУТОВ НА МЕЖДУНАРОДНОЙ АРЕНЕ

Иванов Андрей Александрович
Санкт-Петербургская государственная академия ветеринарной медицины
кандидат исторических наук, доцент кафедры истории и философии

Аннотация
Современный мир столкнулся с необходимостью решения целого комплекса различных проблем в области безопасности, экологии, демографии, экономики и т.д., которые оказалось невозможно преодолеть усилиями отдельных стран. Поскольку их решение практически немыслимо без активизации инновационной деятельности, стремление к инспирированию инноваций в научно-технической сфере стало общим трендом общественного развития в XX – XXI веках. Действительно, исторические, национально-культурные и географические особенности многих государств не позволяют осуществлять быстрый импорт эффективных норм, например, из Европы в Африку или из Южной Америки в Азию – обеспечение такого переноса подразумевает воссоздание у «страны-реципиента» институциональной среды «страны-донора», так как только в этом случае можно обеспечить одинаковый уровень продуктивности созданной стратегии действий. Можно выдвинуть предположение, что потенциал конструктивных изменений за счет подражания внешним образцам реализуется не полностью из-за недостаточного учета фактора конфликтности. Хотя проблему вооруженного насилия часто называют среди тех трудностей, преодоление которых должно носить глобальный характер, с учетом имеющихся в нашем распоряжении фактов и последних достижений гуманитарных наук, следует полагать, что конфликты есть не столько проблема, сколько один из источников их решения.

Ключевые слова: , , , , , , ,


Рубрика: 09.00.00 ФИЛОСОФСКИЕ НАУКИ

Библиографическая ссылка на статью:
Иванов А.А. Конкурентная конвергенция и проблема трансплантации институтов на международной арене // Современные научные исследования и инновации. 2019. № 11 [Электронный ресурс]. URL: https://web.snauka.ru/issues/2019/11/90485 (дата обращения: 19.03.2024).

В сложившихся в современном мире обстоятельствах ученым, государственным деятелям и инвесторам практически очевидной стала неравномерность социально-экономического развития разных стран и регионов, предопределенная ошибками первичного институционального выбора. Тем не менее, предлагаемые на сегодняшний день стратегии решения этой проблемы часто не учитывают ни научных достижений в данной области, ни исторического опыта. В частности, одним из популярных сценариев стало заимствование передовых достижений развитых стран менее успешными государствами. Однако политическая практика последних десятилетий показала, что целенаправленно и выборочно заимствовать лишь положительные элементы иной цивилизации удается в редких случаях. Сам механизм этого процесса до сих пор не полностью ясен и вызывает острые научные дискуссии с середины прошлого века.

Отправной точкой в освещении данного вопроса служат научные работы 1950-х – 1960-х годов, а именно исследования С. Гордона (Gordon 1954), Э. Скотта (Scott 1955) и Г. Хардина (Hardin 1968), в которых одной из ключевых проблем глобального развития называлось противоречие между стремлением политических и экономических акторов максимизировать прибыль за счет экстенсивной эксплуатации ресурсов коллективного доступа и исчерпаемостью этих ресурсов. В международно-правовом смысле это означало, что при неукоснительном соблюдении принципа государственного суверенитета и отсутствии единого координационного центра (например, мирового правительства), ответственного за распределение природных богатств планеты, одним из вероятных образов будущего выступает коллапс экосистемы. Иными словами, с точки зрения вышеназванных исследователей, концепт «мальтузианской ловушки» должен сохранить свою актуальность даже после перехода большинства стран от традиционного общества к индустриальному. Данный эффект будет обеспечиваться как глобальным характером природно-климатических явлений, так и социально-психологическими особенностями населения, а именно – безграничностью человеческих потребностей. Получалось, что скорость внедрения технических инноваций и ввода в оборот новых ресурсов значительно опережает скорость изменения ментальности широких социальных групп, представители которых редко демонстрируют способность при принятии решений ориентироваться на долгосрочное развитие. В результате, и в XXI веке граждане одного государства чаще всего не готовы к самоограничению в потреблении ресурсов своей же территории, как ради будущих поколений, так и с учетом благополучия представителей иных государств – отсюда, такие ресурсы как чистый воздух, питьевая вода, плодородная почва в перспективе могут стать дефицитными.

Тем не менее, современное общество дает ряд примеров относительно удачного преодоления отдельными странами проблемы перехода на траекторию устойчивого развития. Скажем, Швеция и Швейцария за последние 20 лет смогли выстроить весьма эффективную систему утилизации мусора, а Сингапур добился значительных успехов в сфере снижения младенческой смертности. Подобные достижения являлись прямым следствием перестройки в названных странах социальных институтов, ответственных за указанные сферы. Это обстоятельство стало важным аргументом в пользу утверждения, что, именно особым образом выстроенные социальные институты способны не только обеспечить нивелирование негативного влияния географических, природно-климатических, демографических, эпидемиологических и иных факторов на темпы социально-экономического развития страны, но и превратить отдельные черты государств, считавшиеся недостатками, в драйверы экономического роста.

Отсюда, сегодня учеными и политическими лидерами признается весьма желательной трансплантация институтов, доказавших свою эффективность в решении глобальных проблем, из развитых стран в развивающиеся, что позволит обеспечить их сближение. Перспективность данного подхода теоретически обосновал еще А. Гершенкрон, который в широко известной книге «Экономическая отсталость в исторической перспективе» (Gerschenkron 1962) выдвинул идею о возможности ускорения развития отсталых государств за счет импорта передовых технологий и социальных практик из стран «первого мира» без того объема издержек, которые были понесены в процессе их открытия и апробирования.

Для обозначения данного процесса политологами и экономистами часто используется термин «конвергенция», под которым понимается сближение изначально непохожих друг на друга субъектов в процессе их взаимодействия. В частности, еще в начале 1950-х годов американский экономист А. Алчиан высказал гипотезу о возможности глобальной конвергенции, поскольку социальные институты, созданные в разных странах мира, находятся в постоянной конкуренции между собой. Поскольку их ключевой функцией является удовлетворение потребностей своих членов, взаимодействие институтов на международной арене вполне может быть описано законами конкуренции в сфере услуг. Таким образом, более эффективные институты со временем должны победить в подобной конкурентной борьбе и получить распространение во всех странах мира (Alchian 1950. P. 219-220). Несколько более детальную проработку данный подход получили в трудах рус­ского социолога П.А. Сорокина, который на примере изучения противобор­ства между СССР и США во время «холодной войны» выдвинул предполо­жение, что при пролонгации данного конфликта советский социализм и аме­риканский капитализм рано или поздно в чистом виде исчезнут, а их заменит некая интегральная форма общественно-политического и экономического устройства (Sorokin 1960).

В дальнейшем, целый ряд исследова­телей пытались найти аргументы в подтверждение высказанных А. Алчианом и П.А. Соро­киным тезисов. Так, американский профессор А. Мейер, характеризуя эво­люцию советской бюрократии, уже в 1965 году стал склоняться к утвержде­нию, что по своей структуре и функциям она практически перестала отли­чаться от правительственных учреждений на Западе и глобальных корпора­ций (Meyer 1965. P. 209-214). Другой крупный исследователь из США – экономист Дж. Гэлбрейт – в своих работах утверждал, что в условиях научно-технической революции «многостороннее сближение индустриальных систем» наблюдалось вследст­вие того, что экономический строй общества стали определять «императив­ные требования технического и организационного порядка, а не идеологиче­ские формулы» (Galbraith 1967. P. 11-12). Тем самым, политические разногласия являлись лишь внеш­ним фоном, за которым в обеих сверхдержавах протекали процессы технологической модернизации, наблюдаемые как «соперничество в области вооружений». Что же до методов принятия решений, то в условиях «холод­ной войны» государство (с советской стороны) и транснациональные корпо­рации (с западной стороны) осуществляли примерно одинаковые процессы планирования в экономике на основе группового обсуждения.

Помимо названных авторов сходные по своей сути идеи высказывали, к примеру, голландский экономист Я. Тинберген, выступавший за необходи­мость эффективного синтеза капитализма и социализма, Ф. Немшах, пола­гавший экономическое сближение основой будущей политической интегра­ции, а также американский геополитик З. Бжезинский, прогнозировавший переплетение экономических и социальных устоев различных по­литических систем на основе развития технологий и распростра­нения плюрализма.

Тем не менее, попытки стран Азии, Африки и Латинской Америки стать частью «ядра» капиталистического мира-системы за счет копирования их институтов, несмотря на проведенные реформы, уже к концу 1960-х годов показали свою несостоятельность. Как следствие, в попытке объяснить причины неудачи конвергентной стратегии модернизации научным сообществом был создан целый спектр научных теорий. Так, египетский политолог С. Амин (Amin 1974) и немецкий экономист А.Г. Франк (Frank 1980) в рамках «теории зависимости» объясняли расхождения в темпах развития капиталистических экономик сохранением монопольного контроля узкого круга государств над оружием массового поражения, рынком высоких технологий, мировыми СМИ и иными инструментами международного влияния. С другой стороны, американский экономист Д. Норт связывал неудачи модернизационных процессов с невозможностью воссоздать в развивающихся странах набор неформальных институтов, распространенных в Европе или Северной Америке (North 1990. P. 6) – для этого потребовалась бы интенсификация культурной диффузии, что подразумевает значительные временные затраты. Наконец, исследования М.Д. Йетса (Yates 2003) и Б. Милановича (Milanovic 2002) показали, что в развивающихся странах адаптация элементов капитализма позволяет извлекать выгоду от ускорения темпов экономического роста в основном элитарным группам, поэтому без изменения модели социальных отношений конвергентный сценарий не может дать положительных результатов.

Более того, философ Х. Арендт высказывала идею о том, что при взаимодействии ассиметричных по уровню социально-экономического развития стран, конвергенция может пойти по пути уподобления институциональной среды более развитых государств менее развитым, а не наоборот (Arendt 1970. P. 54). В результате, в странах «ядра» мира-системы могут получить широкое распространение недостатки периферийных государств: нарушение прав человека, коррупция, уклонение от уплаты налогов, политический абсентеизм и т.д. Отсюда, таковые контакты не всегда могут считаться желательными в плане решения глобальных проблем человечества.

Действительно, в случае объединения земель и территорий, например, путем завоевания достаточно часто в истории человечества негативное влияние могло превышать позитивный эффект от межрегиональной интеграции. Скажем, завоевание Китая монголами, а затем и их военные походы в Европу способствовали распространению чумы. С началом колонизации Австралии европейцами привезенные на этот континент кролики превратились в угрозу местной экосистеме – они спровоцировали вымирание нескольких видов местных животных и даже привели к эрозии почвы. Наконец, Первая и Вторая мировые войны не только привели к появлению Лиги Наций и ООН, но и способствовали расселению по многим странам сельскохозяйственного вредителя – колорадского жука.

Тем не менее, сегодня целый ряд ученых и практиков поддерживают идею международной конвергенции, несмотря на аргументы вышеназванных исследователей. Дело в том, что имеющиеся в распоряжении историков, эконо­мистов, политологов данные позволяют утверждать, что в мировой истории «периоды адаптированной конвергенции в стабильную среду сменяются ста­диями дивергентной борьбы за осуществление изменений» (Mintzberg, Ahlstrand, Lampel 1998. P. 310). Иными сло­вами, чередование в общественном развитии конвергентных и дивергентных тенденций нередко носит циклический характер. Конвергенция не является ни перманентным, ни общемировым процессом – процесс трансплантации институтов может быть двусторонним или многосторонним и происходить с разной степенью интенсивности в зависимости от изменяющихся социально-экономических и геополитических условий. Наконец, конвергенция не обязательно будет означать унификацию институциональной среды всех стран-участниц данного процесса, поскольку трансплантация институтов может производиться выборочно (что продемонстрировали в ходе модернизации, к примеру, Южная Корея и Сингапур), а совершенствование скопированных из-за рубежа социальных норм с учетом региональной специфики обеспечивает интерес к ним со стороны иных субъектов международного взаимодействия. Так, для решения экономических проблем КНДР местными специалистами активно изучается опыт Китайской Народной Республики, в свое время применявшей в аналогичной ситуации опыт капиталистических стран Запада.

В целом, интерес к «теории конвергенции» в научном сообществе вновь возрос во многом после публикации ряда работ американского политолога Э. Остром (Ostrom 1990). Данным автором на достаточно обширном фактическом материале было наглядно показано, что при повышении сплоченности субъектов экономического взаимодействия может быть установлена эффективная система распределения ресурсов даже при отсутствии единого управленческого центра. На практике это означало, что усиление договороспособности политических и экономических акторов способно снизить риск негативного воздействия глобальных проблем современности на отдельные страны и территории. Однако это вновь возвращало исследователей к проблеме импорта и трансплантации институтов как формального, так и неформального характера, поскольку без этого переговорные издержки между представителями разных стран, народов и цивилизаций будут чрезмерно высоки для принятия эффективных решений.

Как следствие, активными стали дискуссии о создании относительно единой для человечества модели менеджмента (Hosmer 1994) или этической системы (Rodin 2012) и развитии инструментов народной дипломатии. Дело в том, что существующие на сегодняшний день международные организации с трудом способны обеспечить решение означенных задач, поскольку их деятельность часто ориентирована лишь на удовлетворение потребностей отдельных государств и корпоративных структур – именно этот тезис отстаивает в монографии «Великая конвергенция» сингапурский исследователь К. Махбубани (Mahbubani 2014). В его представлении благодаря развитию средств коммуникации в XXI веке мир стал своеобразной «глобальной деревней», где индивидам нет необходимости прибегать к услугам своих политических представителей для внедрения в собственную жизнь социальных практик из-за рубежа.

Действительно, государственная власть в современных условиях с трудом может стать полноценным актором конвергенции. Скажем, создание какого-либо эффективного института или технологии ведет к появлению у такой страны преимуществ перед соседями, которые будут усиленно оберегаться от посягательств со стороны конкурентов. Исторических примеров реализации подобного сценария достаточно много. Можно вспомнить о запрете на вывоз луковиц тюльпанов из Османской Империи или сырья для изготовления пороха из Китая, в Японии аналогичные меры принимались в отношении фарфора, а арабы в период Средневековья предпринимали массу усилий для сохранения своей монополии на торговлю ароматическими веществами и специями. В XVIII веке в Англии был принят ряд законов, запрещавших трудовую миграцию квалифицированных специалистов в другие страны, а также вывоз новейших технических разработок и документации к ним. До сих пор целый ряд стран активно использует ограничения на экспорт уникальных технологий военного назначения, а распространение ядерных технологий пресекается целым комплексом международно-правовых актов. Государство в такой системе даже при необходимости вряд ли сможет транслировать свой успешный опыт решения каких-либо проблем на соседей, так как в этом случае весьма вероятным будет падение его легитимности в глазах патриотически-настроенных граждан.

Вообще, блокировка конвергентного сценария модернизации может быть прямо связана именно с высоким уровнем патриотизма, национализма или ксенофобии в обществе. Если зарубежные инновации трансплантируются узкими социальными группами из стран и регионов, не пользующихся доверием и популярностью среди подавляющей массы граждан, событий могут разворачиваться по двум основным сценариям. Первый – индивиды подчиняются нелегитимной в их глазах власти, которая компенсирует их эмоциональные издержки от совершения «аморального» выбора предоставлением благ, созданных за счет средств, освободившихся от финансирования карательно-репрессивного аппарата. То есть, если государству не требуется использовать дорогостоящие инструменты насилия для реализации своих планов, сэкономленные средства могут быть направлены на удовлетворение потребностей обычных людей. Второй сценарий – граждане поднимают восстание против власти, которую они считают нелегитимной, так как эта власть, с их точки зрения, несет угрозу неформальным нормам, являющимися фундаментальными для данного общества. То есть, при доминировании в сознании населения негативных представлений о зарубежье, вероятным исходом является отказ от институциональных преобразований, и даже создание своеобразного «железного занавеса» для недопущения повторного проникновения подобных инноваций.

Вместе с тем, с выводами К. Махбубани, З. Бжезинского и других авторов далеко не во всем можно согласиться.

Во-первых, необходимо учитывать, что стремление подражать кому-нибудь для улучшения собственного положения нередко охватывает разные социальные группы и институты, следовательно, теоретически, возможен внутриполитический конфликт по вопросу о выборе образца для подражания. Если, к примеру, государственная власть видит таковой объект в одной стране, а армия, церковь или бизнес – в другой, инициаторы трансплантации каких-либо иностранных институтов будут вынуждены постоянно преодолевать сопротивление своим преобразованиям.

Во-вторых, импорт определенных институтов из-за рубежа может быть связан не только с риском для доминирующих социальных групп, стремящихся сохранить свое влияние за счет манипулирования ожиданиями и представлениями масс, но и дискомфортом для рядовых индивидов. Освоение новых социальных практик будет означать несение ими издержек в плане перестройки устоявшихся шаблонов поведения, поэтому в конвергенции может усматриваться угроза как формальным, и неформальным нормам общества, его ценностям и нравственности. Для объяснения этого эффекта можно обратиться к экспериментам психолога Дж. Кнетча (Knetsch 1989), в ходе которых было установлено, что люди, получившие какой-либо бесплатный ресурс, в большинстве случаев не готовы расстаться с ним за равную его рыночной стоимости денежную компенсацию. Наиболее вероятное объяснение этому феномену состоит в том, что получение предмета от экспериментатора без оплаты переводит его в категорию «подарка», то есть начинает восприниматься не только в чисто экономическом контексте. Предмет наделяется какими-то дополнительными качествами, не связанными напрямую с его функциональным назначением, поэтому расставание с ним требует от испытуемого дополнительных издержек, сопряженных с компенсацией эмоциональной привязанности, а не только с утратой материального ресурса. Именно такой эффект возникает при утрате элементов национальной культуры, отношение к которой нередко носит иррациональный характер.

В-третьих, может возникать ситуация, когда социальные институты какого-либо иностранного государства воспринимаются через призму распространенных стереотипов о нем. Этому способствуют государственная пропаганда чрез СМИ и произведения массовой культуры, рисующая многие страны и народы в строго определенном свете. Как следствие, конвергенция может быть успешной только в случае, если хотя бы часть суждений о другой стране является сколько-нибудь верной.

Таким образом, для обеспечения успешной конвергенции между странами их взаимодействие должно быть непосредственным, а не опосредованным, политика социальных институтов внутри государства-реципиента должна носить согласованный характер, а сама по себе идея подражания зарубежью иметь большое число сторонников среди рядовых граждан. Вероятность складывания подобной комбинации факторов находится на невысоком уровне – среди позитивных примеров можно отметить, к примеру, Чехию после распада Варшавского договора, когда общей идеей, объединявшей ключевые группы и институты, было следование западноевропейскому пути развития.

Если суммировать все вышесказанное, то напрашивается вывод, что для решения глобальных проблем современности международная конвергенция является одним из желательных, но с трудом реализуемых проектов развития. По всей видимости, наиболее фундаментальная проблема состоит в том, что в условиях повседневности даже ради потенциальной выгоды в будущем, как элита, так и широкие социальные группы не готовы пренебречь комфортом и привычными нормами жизни. Тем не менее, эта ситуация имеет тенденцию к изменению с переходом общества к мобилизации, связанной с эскалацией внешнего конфликта.

Научные достижения социологов и политологов XX века позволяют утверждать, что конфликты обладают набором конструктивных функций (Coser 1956), теоретически способных преодолеть эффект зависимости от траектории предшествующего развития. Иными словами, в условиях войны, вторжения или интервенции угроза поражения (или даже уничтожения государства) заставляет граждан отказаться от пассивности и существенно скорректировать свое поведение. К примеру, североамериканские индейцы, неоднократно вступавшие в конфликт с колонизаторами-европейцами, приняли на вооружение огнестрельное оружие, стали активно использовать лошадей, а также сделали частью своего хозяйства овцеводство.

Кроме того, можно обратить внимание на тот факт, что одной среди мер, ограничивающих возможность международной конвергенции, называются законы о защите авторского права – при их отсутствии копирование различных новаций определялись бы исключительно производственной необходимостью и технологическим потенциалом страны. Однако в условиях конфликта многие формальные ограничения утрачивают свою силу, если препятствуют достижению победы, поэтому авторское право перестает играть значимую роль. В частности, в годы Второй мировой войны господствовал принцип «обратной разработки», то есть изучения какого-либо изобретения с целью установить принципы его работы и воспроизвести с учетом собственных возможностей. Последовавшая «холодная война» дала сопоставимые результаты в плане взаимного копирования противниками, как технологий военного и гражданского назначения, так и инструментов принятия политических решений, новаций в области науки и спорта, достижений культуры и т.д. Собственно, именно к конструктивному потенциалу конфликтов (экономической конкуренции или идеологического противостояния) апеллировали и А. Алчиан, и П.А. Сорокин, оценивая возможность конвергенции.

Процесс институционального сближения протекает на разных этапах конфликта с разной интенсивностью – на латентной стадии заимствования могут носить медленный поступательный характер; в условиях открытой борьбы конвергенция может ускоряться. При этом не только потерпевшие поражение страны подражают победителям – например, В. Шивельбуш полагал, что это происходит «почти рефлекторно» (Schivelbusch 2003. P. 33). Такой сценарий наиболее вероятен лишь в условиях краткосрочного и ассиметричного конфликта. Если же противостояние носит длительный характер, процесс трансплантации институтов часто становится обоюдным.

Ситуация в Европейском Союзе в начале XXI века в каком-то смысле может являться косвенным подтверждением данного тезиса. Если в середине 1990-х годов Б. Унгер и Ф. ван Ваарден полагали, что гармонизация формальных норм в рамках ЕС могла стать фундаментом для «частичной конвергенции» в области политического и экономического устройства, то  в дальнейшем эта гипотеза не прошла проверку временем. Неэффективность политики мультикультурализма и развитие сепаратистских тенденций в отдельных регионах позволили придти к заключению, что политический курс Евросоюза обеспечивает сближение только между сопоставимыми по уровню социально-экономического развития странами. Что касается наиболее слабых экономик ЕС, то в рамках такой модели отношении они вряд ли смогут приблизиться к лидерам в обозримом будущем. В этой связи можно предположить, что утверждение в качестве основного принципа принятия политических решений в Евросоюзе «консенсуса» (Kakabadse и др. 1995), замена религиозности рациональностью и усиление толерантности способствовали минимизации конфликтных ситуаций, которые хоть и несли угрозу издержек, но давали стимул к сближению «сильных» и «слабых» государств.

Без сомнения, конвергенции могут способствовать самые разнообразные явления – не только война или торговая конкуренция, но и миграция, спортивные состязания, туризм, мода и т.д., однако отрицать конструктивное влияние внешних конфликтов в данном вопросе все же нельзя. При отсутствии конфликтов сближение между странами может носить лишь внешний характер, когда институты перенимают только элементы зарубежной символики и идеологии, а не организационно-нормативные основы функционирования. К примеру, исходя из проведенного профессором Х. Брезинским анализа институциональных трансформаций в Восточной Германии после объединения с ФРГ, можно понять, что после 1990 года в обеих ранее разделенных частях страны появились одинаковые по названию институты, которые при этом выполняли совершенно разные функции (Brezinski 1994). Иными словами, сближение носило больше внешний, нежели внутренний характер.

Исходя из вышесказанного, можно предложить иное объяснение неудач попыток отсталых стран догнать по уровню социально-экономического развития ведущие мировые державы, чем концепции, предложенные С. Амином, Д. Нортом или Б. Милановичем. По-видимому, проблема заключается не только в специфичности условий, необходимых для эффективной конвергенции, но и в неверной стратегии конвергенции, избранной ее инициаторами.

Так, описанный выше сценарий, базирующийся на трансплантации институтов через конфликтное взаимодействие, может быть условно назван «конкурентной конвергенцией». Данный процесс протекает во взаимоотношения между странами, имеющими реальные противоречия по каким-либо значимым вопросам (политическим, экономическим, религиозным и т.д.).

С другой стороны, на международной арене может иметь место и «ретрансляционная конвергенция», когда представители социальных институтов в одной стране перенимают нормы и практики зарубежных институтов через конфликт не с носителями какой-либо иностранной культуры, а с посредниками. Таковыми могут выступать институты третьих стран, вначале непосредственно адаптировавшие чужой для них культурный опыт (посредством эмиграции граждан, туристических поездок, военного плена и т.д.), а затем транслировавшие его в иные государства. То есть, непосредственные контакты между условными «странами-донорами» и «странами-реципиентами» могут и отсутствовать. Скажем, распространение ближневосточных астрологических концепций в Северной Европе периода Средневековья осуществлялось во многом благодаря итальянцам, а не арабам. Схожим образом, ретрансляционная конвергенция может быть объяснена через понятие миссионерской деятельности – для приобщения новых народов к христианской вере священники очень часто прибегали к помощи новообращенных из местных жителей. К примеру, именно такую тактику в XVII – XIX веках применяло «Парижское общество заграничных миссий» для распространения христианства в странах Азии. При этом очень показателен пример Кореи, куда католицизм проник не из Европы, а из Японии еще до прибытия в страну французских миссионеров.

Наконец, одним из сценариев является «символическая конвергенция», которая чаще всего выражается в сфере искусства или идеологии, когда заимствуются не реально действующие институты, а лишь их символы, наполненные совершенно иным содержанием. Примером такого подражания выступает так называемый «карго-культ», получивший наибольшее распространение в Меланезии во время и после Второй мировой войны. В данный период времени на островах Тихого океана базировались части армии США, снабжение которых осуществлялось по воздуху, и незнакомые с техническим прогрессом туземцы полагали самолеты, сбрасывавшие в неба продовольствие, одежду и оружие, посланниками богов или духами. После окончания конфликта и сворачивания военных баз прекратились поставки снаряжения, поэтому местные жители стали имитировать поведение американских солдат (маршировать, сооружать подобие взлетно-посадочных полос, строить макеты самолетов) в надежде, что «духи» вернутся в благодарность за такого рода поклонение [Richter 2011. P. 84].

Помимо этого, в мировой истории подчас имело место заимствование костюмов, музыкальных инструментов, элементов языка и даже стилей в искусстве. Так, в Европе XVII – XVIII веков появился стиль «шинуазри», являвшийся попыткой западных деятелей искусства (художников, архитекторов, портных, драматургов) воспроизводить китайскую культуру притом, что представления о реальном положении дел в Китае той эпохи у европейцев были весьма обрывочны. Аналогичным образом в западных странах пользовались популярностью «египтомания» и «японизм», хотя лишь единицы представителей интеллектуальной элиты XIX века были достаточно знакомы с устройством институтов, традиционной культурой и философией, как  Японии, так и Древнего Египта.

Резюмируя, можно сделать вывод, что лишь конкурентный тип конвергенции и лишь при складывании достаточно специфической комбинации факторов социально-политического и культурно-психологического характера способен дать развивающимся странам потенциальную возможность реализовать «преимущество отсталости» за счет трансплантации эффективных институтов из развитых государств.


Библиографический список
  1. Alchian A. A. (1950). Uncertainty, Evolution, and Economic Theory // The Journal of Political Economy, vol. 58, no. 3, pp. 211-221.
  2. Amin S. (1974). Accumulation on a World Scale: a Critique of the Theory of Underdevelopment. New York: Monthly Review Press.
  3. Arendt H. (1970). On Violence. Orlando: Harcourt.
  4. Brezinski H. (1994). The withering away of socialism in East Germany:  The final failure of the convergence hypothesis. Convergence and System Change. Ed. by  B. Dallago, H. Brezinski and W. Andreff. Aldershot: Dartmouth, pp.225-245.
  5. Coser L. A. (1956). The Function Conflict. New York: Routledge.
  6. Frank A. G. (1978). The Development of Underdevelopment or Underdevelopment of Development in China // Modern China, vol. 4, no. 3, pp. 341-350.
  7. Galbraith J. K. (1967). The New Industrial State. Boston: Houghton Mifflin.
  8. Gerschenkron A. (1962). Economic Backwardness in Historical Perspective: A Book of Essays. Cambridge: Belknap Press.
  9. Gordon J. S. (1954). The Economic Theory of a Common-property Resource: The fishery // Journal of Political Economy, vol. 62, no. 2, pp. 124-142.
  10. Hardin G. J. (1968). The Tragedy of the Commons // Science, New Series, vol. 162, no. 3859, pp. 1243-1248.
  11. Hosmer L. T. (1994). Why be Moral? A Different Rationale for Managers // Business Ethics Quarterly, vol. 4, no. 2, pp. 191-204.
  12. Kakabadse A., Myers A., McMahon T., Spony G. (1995). Top management styles in Europe: implications for business and cross-national teams // European Business Journal, vol. 7, no. 1, pp. 17-27.
  13. Knetsch J. L. (1989). The Endowment Effect and Evidence of Nonreversible Indifference Curves // American Economic Review, vol. 79, no. 5, pp. 1277-1184.
  14. Mintzberg H., Ahlstrand B.W., Lampel J. (1998). Strategy Safari: A guided Tour through the Wilds of Strategic Management. New York: Free Press.
  15. Meyer A. G. (1965). The Soviet Political System: An Interpretation. New York: Random House.
  16. Milanovic B. (2002). True World Income Distribution, 1988 and 1993: First Calculations Based on Household Surveys Alone // The Economic Journal, vol. 112, no. 476, pp. 51-92.
  17. North D. (1990). Institutions, Institutional Change and Economic Performance. Cambridge: Cambridge University Press.
  18. Ostrom E. (1990). Governing the Commons: The Evolution of Institutions for Collective Action. Cambridge: Cambridge University Press.
  19. Richter L. (2011) Cargo Cult Lean // Human Resources Management & Ergonomics, vol. 5, no. 2, pp. 84-93.
  20. Rodin D. (2012). Toward a Global Ethic // Ethics & International Affairs, vol. 26, no. 1, pp. 33-42.
  21. Schivelbusch W. (2003). The Culture of Defeat: On National Trauma, Mourning and Recovery. New York: Metropolitan Books.
  22. Scott A. D. (1955). The Fishery: The Objectives of Sole Ownership //  Journal of Political Economy, vol. 63, no. 2, pp. 116-124.
  23. Sorokin P. A. (1960). Mutual Convergence of the United States and the USSR to the Mixed Sociocul­tural Type //  International Journal of Comparative Sociology, vol. 1, no. 2, pp. 143-176.
  24. Yates M. D. (2003). Naming the System: Inequality and Work in the Global Economy. New York: Monthly Review Press.

 

 

 



Количество просмотров публикации: Please wait

Все статьи автора «Manheim»


© Если вы обнаружили нарушение авторских или смежных прав, пожалуйста, незамедлительно сообщите нам об этом по электронной почте или через форму обратной связи.

Связь с автором (комментарии/рецензии к статье)

Оставить комментарий

Вы должны авторизоваться, чтобы оставить комментарий.

Если Вы еще не зарегистрированы на сайте, то Вам необходимо зарегистрироваться:
  • Регистрация