Создание теоретической модели жанра, как и системное описание существующих жанровых форм, – задача столь же актуальная, сколь и трудная. Не случайно, в одном из известных исследований по проблеме жанра (Ж.-М. Шеффер. «Что такое литературный жанр?») вторая из названных задач – жанрово-родовая классификация литературных произведений – признана практически невыполнимой. В аннотации к книге читаем: «Шеффер показал, исторические определения этих жанров на самом деле следуют не одной, а четырем разных логикам, четырем не сводимым одна к другой системам категорий (скажем, «повесть» определяется по критериям принципиально иного рода, чем «сонет»). Современная теория, по убеждению автора, должна отказаться от безнадежных попыток построить единую систему жанров и ограничиться аналитической классификацией самих способов их определения» [1]. Теоретическое описание структуры жанра как особой образно-смысловой формы миромоделирования (что по терминологии А.Ф. Лосева можно назвать эйдетической формой или эйдосом; см., н-р: [2], [3]) также мало разработано в современном литературоведении. Предлагаемая статья, разумеется, не претендует на полноту описания жанрового эйдоса (в данном случае, эйдоса лирического) и ограничивается рядом наблюдений и размышлений, позволяющих определить его характерные черты. Это, скорее, постановка проблемы, решение которой предполагает более обширные изыскания.
В ряде наших работ было предпринято исследование внутренних структур эпических жанров, приведшее к выводам о том, что основой эпического мышления является принцип рефлексии: [4], [5]. В данной статье мы исходим из гипотезы, что лирический мирообраз рождается прежде всего из ассоциативных, а не рефлексийных связей и отражений. Однако сама по себе ассоциация также есть первичная ступень осознания, промежуточная между мифологически связанным, замкнутым, самотождественным сознанием и – сознанием рефлексийно-разомкнутым. Ассоциативное мышление – это тот первичный мимезис, пограничный между безусловно-эмпирическим и условно-поэтическим миропониманием, из которого рождаются затем возможности рефлексийно-остраненного осознания. Не случайно, что существуют концепции, трактующие лирику как древнейший род искусства слова и оценивающие поэзию как первичное смыслопорождающее начало, из которого затем вырастает эпос и драма (вспомним, например, известное высказывание А.А. Потебни о том, что «первое слово есть поэзия»). Ассоциативное отражение явлений друг в друге больше связывает их, чем разделяет, в то время как рефлексия больше разделяет, чем связывает. Именно законы ассоциативности определяют не только мономерность лирического универсума, но и его разомкнутость, ибо ассоциативные связи и смысловые цепочки потенциально бесконечны, рефлексия же исчерпывает свои смыслопорождающие возможности несколькими уровнями остранения и осознания. Попытка бесконечно продолжать рефлексийные цепочки приводит лишь к дурной бесконечности псевдорефлексии; попытка максимально умножать ассоциативные связи и орнаменты приводит к тому, что в пределе лирический континуум стремится слиться с реальным пространством человеческого миробытия. То же самое мы видим и в музыке – границы между музыкальным и лирическим смыслообразами достаточно прозрачны, что подтверждается существованием синтетических музыкально-поэтических жанров, пограничных между искусством слова и «искусством звука».
Естественно, что рефлексия как образотворческое начало не теряет своего значения и в лирике, однако играет по отношению к возможностям ассоциативного отражения вторичную и подчиненную роль. Рефлексийные акты могут стать объектом, предметом лирического осознания и изображения (как у Лермонтова), могут быть использованы в качестве материала, с помощью которого создается лирический образ (подобные ситуации мы находим, к примеру, в поэзии Ф. Глинки, Е. Боратынского, Ф. Тютчева или В. Брюсова), но эстетическая форма лирического произведения, лирический текст, взятый как «эстетический объект» (М.М. Бахтин), принципиально нерефлексийны.
Рефлексия так или иначе связана с дистанцированием от объекта рефлексии и является основой моделирующего мышления. Смысл существования лирического образа, в отличие от эпического, не столько в моделировании действительности посредством слова, сколько в преодолении моделирующего характера текста, образа, слова. Модель всегда вторична по отношению к реальности, лирический образ стремится утвердить свою первичность, неопосредованность текстопорождающими интенциями авторского сознания. Поэтому рефлексийные механизмы не могут быть источником, средством и способом порождения лирического образа и слова, как это характерно для эпоса. Эпический образ – образ, порожденный мыслью и порождающий новую мысль; при этом образ мысли не равен самой мысли. Образ идеи – это уже новая, иная идея; в то же время образ чувства в лирике равен (или почти равен) самому чувству и не теряет своей первичности. Поэтому мысль Достоевского для нас всегда остается мыслью и словом Достоевского, в то время как лирический текст всегда стремится быть «присвоенным» читательским сознанием. Чувство, которое переживает лирический герой пушкинского стихотворения, для читателя не остается «чувством Пушкина», оно отождествляется с нашим собственным чувствованием. Внутренние возможности автора, лирического героя и читателя в лирическом тексте стремятся не столько к взаимоотражению, сколько к взаимопроникновению, в пределе – к отождествлению. Лирическое самоопределение авторского сознания для читателя столь же значимо, как его собственное самоопределение. Поэта не критикуют, поэта любят или не любят; в то же время эпический автор легко может стать объектом наших полемизирующих суждений. Читая роман Толстого, мы можем стремиться понять, прав или не прав автор в своих исторических и психологических концепциях и идеях. Читая лермонтовскую лирику, мы прежде всего стремимся понять, как и почему чувствует и переживает мир «лермонтовский человек», и вряд ли кому-то придет в голову утверждать, что он прав или не прав, переживая и понимая его именно так, а не иначе.
Лирический текст не просто моделирует образ чувства, он инкарнирует в себе, в своем текстовом теле это чувство, преодолевая все возможные моменты вторичности энергиями исповедальности, пронизывающими авторское слово. Если рефлексия предполагает дистанцирование сознания от самого себя, то исповедальные интенции дают возможность самопогружения и самоидентификации субъекта сознания; именно эти интенциональные установки лежат в основе рождения лирического текста. (Более обстоятельно определить различия в природе и характере исповедальных и рефлексийных интенций как двух важнейших начал текстопорождения мы попытались в другой нашей работе: [6]). В процессе исповедального самоопределения сознание преодолевает любые внешние по отношению к себе дистанции: пространственные, временные, социальные, психологические, этикетные и т.д.
Соответственно, хронотоп лирического произведения – это хронотоп «внутреннего» события, происходящего «здесь и теперь», не имеющего рефлексийно-смысловой дистанции ни по отношению к автору, ни по отношению к читателю. Лирический образ стремится преодолеть условность пространства и времени художественного текста, лишить его исходной конвенциональной заданности и воссоздать не концепт пространства и времени, а реальное пространство и время человеческого переживания и чувства. Достигается это за счет откровенно-подчеркнутой условности лирической речевой формы, повышенной конвенциональности лирического слова и языка с их специфическими законами самоорганизации и упорядочивания внутри текста: ритм, метр, рифма и т.д. Лирическая форма дискурса осознанно преподносит себя именно как модель, как форму конвенциональную, благодаря чему освобождается от «гнета условности» лирическое содержание. В эпосе, заметим, происходит обратное. Эпический дискурс стремится имитировать первичные речевые жанры, имитировать слово живого общения, но эпическое содержание не может представить себя иначе, как образно-смысловой моделью живой реальности. В результате и само эпическое слово обречено жить лишь на границе двух реальностей: живой – и художественно-условной. Лирическое же слово, парадоксальным образом, откровенно самоопределяясь как слово поэтически-конвенциональное, приобретает способность легко переходить эту границу, и легко «имплантируется» в контексты первичного речевого общения: лирические тексты, как известно, цитируются легче и обильнее, чем эпические.
Итак, разомкнутый по отношению к реальному пространственно-временному континууму хронотоп лирических жанров непосредственно связан со спецификой «концепта слова» в лирике: лирическое слово существует в замкнутом пространстве лирического дискурса («из песни слова не выкинешь»), однако эта замкнутость и самодостаточность не мешают ему вживаться в иные речевые контексты.
Отметим далее наиболее значимые моменты, связанные со спецификой аксиологического концепта в лирических жанрах. Концепт (или «смыслообраз») конфликта в эпике определяется следующими семантическими координатами. Конфликт в эпическом повествовании дается как объективно существующий и объективно разрешимый. Источник конфликтности бытия – в становящемся характере возможностей мира и человека; объективно конфликт – один из моментов такого становления, однако субъективному человеческому сознанию, не способному увидеть, осмыслить, охватить бытие во всех точках становления, это не всегда открыто. Поэтому для эпического сознания любая конфликтная ситуация – временная или временнáя. Внутренние возможности человека и внутренние возможности действительности в эпике по природе и сути своей равномасшатбны и соизмеримы, однако становление конкретной человеческой индивидуальности, отдельного конкретного человеческого сознания и действительности в целом происходит в разной мерности, разных временных ритмах и масштабах, что и порождает точки конфликтности. Но становление же открывает и возможности примирения противоречивых ситуаций и смыслов.
Теперь попытаемся рассмотреть особенности понимания конфликта сознанием лирического произведения. Лирический конфликт представлен как субъективно данный и субъективно преодолимый. Источник конфликта – в субъективном «я» лирического сознания (в структуре сознания лирического «я»), который представлен не только центром создаваемого лирическим текстом мирообраза, но и генератором этого мирообраза. Лирический герой представлен как субъект текстопорождения, миромоделирования, образотворчества. Главный объект и предмет изображения в лирике всегда – индивидуальное сознание личности, сознание лирического героя // автора, обладающее креативными, демиургическими возможностями. Лирический сюжет по своей природе всегда – сюжет рождения данного конкретного лирического текста, сюжет образотворчества и смыслопорождения. Лирический субъект осознает себя как потенциально бесконечное поле возможностей, не могущее быть исчерпанным теми из них, которые реально осуществимы в окружающей его действительности. Лирическое сознание и лирический мирообраз живут как бы параллельно всему остальному миробытию. Они существуют автономно, хотя остаются при этом системами незамкнутыми, открытыми относительно друг друга. Метафорически можно сказать, что лирический мир и мир реальный даны лирическому сознанию как две параллельные кривые, которые, должны пересечься, но не в этой вселенной, а в некоей точке, принадлежащей другому пространству-времени. Эта точка открыта сознанию лирического субъекта, но закрыта для «параллельного» мира внепоэтической реальности, даже когда речь идет о так называемой «реалистической лирике». Дух невыразимости, традиционно пронизывающий лирические стихии, связан, видимо, не столько с ограниченными возможностями человеческого языка и слова (которые, по сути, должны играть роль моста между мирами), сколько с этим параллелизмом двух реальностей: видимой, эмпирически данной всем людям и реальности особой, иномирной, поэтической, открытой сознанию лирического «я». Моменты сближения этих реальностей в рамках лирического мирообраза связаны, как правило, с актуализацией повествовательно-эпических интенций и образов в лирическом тексте, как, например, в пушкинском «И вновь я посетил тот уголок земли…».
Таким образом, если в эпике источник конфликта – во временной а-ритмии, а-синхронии становящихся возможностей человека и мира, то в лирике это несовпадение имеет иной характер. Пространство субъективной внутренней жизни лирического героя, масштаб его внутренних возможностей соизмерены не с реальным состоянием его личности и окружающего его мира в их становлении, а с некоей надбытийной, уже-ставшей реальностью, где время преображается в «вечность» («когда времени больше не будет»), а пространство вбирает в себя бесконечность. Лирический сюжет – это сюжет открытия лирическим сознанием своего истинного внутреннего масштаба в данном конкретном настоящем, в сейчас-переживаемом событии. Отсюда понятно, что лирический конфликт – это конфликт, порождаемый процессом самораскрытия, самоопределения (то есть самоосознания) лирического «я» как творческого «я», уже сейчас, в данной точке становления равномасштабного в своих возможностях уже-ставшей полноте и гармонии миробытия. Противоречие между ощущаемой, осознаваемой в себе лирическим героем полнотой возможностей мирообщения и путями их реализации в конкретных формах «внепоэтической реальности» – основная содержательная сторона конфликта в лирическом произведении. Ярчайшие образцы подобных лирических ситуаций найдем в поэзии Б. Пастернака, и «живаговский цикл» является здесь своего рода кульминацией такого лирического самоосознания.
Одним из проявлений лирического конфликта в таком понимании становятся и противоречия лирической формы (строго нормативной) и лирического содержания (принципиально ненормативного и неограниченного), лирического сознания – и слова, его выражающего («мысль изреченная есть ложь» – истина, утверждаемая прежде всего поэтами; мотивы «невыразимости», жажды преодоления ограниченности языка и слова и т.п., как мы уже вспоминали, также традиционно характерны именно для лирики). Гармония лирического текста, абсолютное «примирение» формы и содержания (вспомним еще раз: «из песни слова не выкинешь») – результат преодоления этих противоречий и конфликтов через актуализацию внутренних возможностей творческого сознания автора. Парадокс гармонии пушкинского лирического текста связан, очевидно, не только с богатством внутренних возможностей поэта; можно найти и других художников, конгениальных Пушкину с точки зрения внутреннего потенциала творческого сознания. Дело здесь именно в актуализации этих внутренних возможностей через реальность слова и текста. Немало и художников с конгениальным Пушкину даром словотворчества; но очень мало тех, кто мог бы стать рядом с Пушкиным в способности к порождению текста, где гармония сознания и слова, единство логоса и эйдоса в поэтическом образе пресуществлены с абсолютной алхимической, математической и одновременно моцартианской точностью. Пушкинский дар: не просто «наводить мосты» между фактом жизненным и фактом поэтическим, но изначально видеть их внутреннюю взаимопроницаемость, взаимопроекционность, их единоприродность – и определяет гармонический строй его универсума.
Таким образом, подводя итоги наших размышлений, мы можем сказать:
1. Одно из главных противоречий творческого сознания в искусстве вообще – противоречие между рефлексийно-моделирующими и исповедальными интенциями – в лирике приобретает принципиальный и сюжетнозначимый характер. Лирический сюжет – это сюжет преодоления всех упомянутых нами противоречий и конфликтов текстопорождения, но последнее вышеназванное имеет особый эстетический статус. Ведь осмысляющее себя как субъектное «я» лирическое сознание и сам процесс лирического текстопорождения манифестирует в первую очередь как субъективно значимый.
2. Лирическое слово осознает себя прежде всего как слово глубоко исповедальное, должное преодолеть все данные извне дискурсивно-моделирующие установки и все рефлексийно-моделируемые дистанции между лирическим «я» и миром, а также и внутри самого лирического «я». Рефлексия и исповедальность – это две основные текстопорождающие интенции креативного сознания, и нигде конфликт между ними не обретает такой остроты и силы, как в лирике. Исповедальность движется не столько рефлексийно-остраненными, сколько первично-ассоциативными актами осознания; не столько дистанцированием от себя и мира, сколько самоуглублением и самопогружением, медитативным восстановлением внутренних связей со своей сокровенной сущностью. В исповеди как вербально-смысловом (хотя слово здесь может быть и неозвученным) проявлении исповедального состояния неизбежно присутствуют и моменты рефлексийного самоостранения, но лишь как ступени становления исповедующегося сознания, но не как его основная смыслопорождающая интенция.
3. Лирическое сознание, как и исповедь, – сознание, живущее в общении с миром (а не исследующее мир, как в эпике), но лирический текст, поскольку он текст, ограничивает возможности мирообщения необходимостью знаково-дискурсивного, вербального моделирования поэтического образа и смысла. Со спецификой лирического сознания и слова, его выражающего, непосредственно связаны и особенности хронотопа лирических жанров: он, в отличие от эпического и драматического хронотопа, разомкнут по отношению к реальному и «безусловному» пространству-времени. Также и лирическое слово: хотя оно и существует в замкнутом условно-нормативном пространстве лирического текста, эта конвенциональность и самодостаточность, как уже было сказано, не мешают ему свободно вживаться в иные речевые контексты.
Вопрос о том, как конкретно проявляет себя в художественных текстах логика взаимообусловленности между структурой хронотопа, природой лирического сознания и слова, спецификой лирического сюжета, особенностями лирической аксиологии, не может быть решен в рамках данной небольшой работы и требует дальнейших исследований.
Библиографический список
- Шеффер Ж.-М. Что такое литературный жанр? М.: УРСС, 2010. 192с.
- Лосев А.Ф. Бытие – имя – космос / Сост. и ред. А.А. Тахо-Годи. М.: Мысль, 1993. 958с.
- Лосев А.Ф. Миф – число – сущность / Сост. А.А. Тахо-Годи. М.: Мысль, 1994. 919с.
- Ибатуллина Г.М. Человек в параллельных мирах: художественная рефлексия в поэтике А.П. Чехова. Стерлитамак: СГПА, 2006. 201с.
- Ибатуллина Г.М. Принцип рефлексии в художественной структуре эпических жанров (к постановке проблемы) // Научные труды СГПА им. Зайнаб Биишевой. Т.2. Серия «Гуманитарные и социальные науки». №1. Стерлитамак: СГПА, 2012. С. 40-46.
- Ибатуллина Г.М. Жизнь сознания в Покаянии и Покаянной исповеди (О рационально-рефлексийном и иррационально-трансцендентном становлении сознания в таинстве Покаяния) // Hermeneutics in Russia. 1999. Issue 1. Volume 3/ http: //www.tversu.ru/Science/Hermeneutics/1999-1/1999-1-12.pdf