Вопросы описания языковой личности опираются на данные социальных наук, психологии, этнологии, лингвистики, в зоне пересечения этих наук возникают новые направления языкознания: социолингвистика, психолингвистика, этнолингвистика, лингвистика речи.

В языковой личности проявляются и этнические, и общественные параметры, изучать специфику языковой личности можно только на фоне установления этнической и общественной природы языка.

Современные исследования направлены на изучение структуры (формы организации) языковой личности и способы корреляции этой структуры с структурами общества и языка. Структура языковой личности, по мнению У. Брайта, имеет определенные параметры [Брайт, 35-36]. Для создания языкового портрета В. Познера актуальны следующие параметры: социальная принадлежность адресанта – журналист, из интеллигенции; социальная характеристика адресата – широкая, интеллектуально продвинутая аудитория, доминирующий стиль речи – публицистический, ситуация речи – дискурс теле- и радиопередачи, публичные выступления, беседы, лекции, интервью.

Различие стилей у В. Познера очевидно: оно зависит от жанра коммуникации, ее темы, от характера отношений между коммуникантами. Эти стили дифференцируются по степени контроля над своей речью. Неофициальную беседу (даже публичную) характеризуют в большей степени настройки по умолчанию, определяющиеся уровнем владения языком, образованием, культуры, предметом речи и конкретными задачами общения. Официальный стиль предполагает специальный контроль над своими высказываниями, более тщательный отбор языковых средств, более внимательное прогнозирование прагматической информации.

Лингволичностные данные В. Познера – это не только попытка исследователя понять, какова структура конкретной языковой личности, но и какова структура языкового общества, представителем которого он является, как используют язык его яркие представители, как работает система языка, куда дрейфует язык, каковы тенденции его развития.

Анализируя письменную и устную речь В. Познера, нельзя абстрагироваться от его происхождения, возраста, пола, социального статуса, от мотивировки его речевых действий. Неизбежно приходится учитывать и получателя его речи – читателя, аудиторию, его собеседников, контекст («включая предшествующие события, речевые или неречевые» [Хаймс, 64]).

В. Познер – носитель того варианта русского языка, который используют в Москве образованные люди, московская элита. Этот языковой вариант в максимально возможной степени приближен к норме. Более того, поскольку для В. Познера русский язык – не родной, журналист в большей степени ориентирован на норму, чем обычные носители. Он относится к тому редкому типу людей, который одинаково хорошо владеет тремя языками; по собственному признанию журналиста, он думает на том любом из трех языков, который в данный момент использует для общения. Он находится на пересечении трех культур, трех способов мышления. И это не приводит к дезориентации сознания полилингва, потому что языковые картины мира в его сознании не конфликтуют и не существуют независимо друг от друга, а пересекаются, дополняя друг друга.

Детские впечатления, как известно, самые сильные, именно они формируют будущую личность, и в первую очередь языковую. Биография В. Познера отличается почти планетарной географией проживания, встречами с широким кругом людей, различных по статусу, политическим, религиозным и профессиональным взглядам. Многообразны и его национально-генетические корни, рано вызвавшие интерес мальчика к своим предкам, их языку, образу жизни. Иллюзия того, что писатель, несмотря на свою нерусскую респектабельность, близок нам по духу, мотивируется уже детством. При всем внешнем жизненном комфорте оно было полно переживаний, настоящих потрясений, очень понятных русским людям: позднее знакомство с отцом, о котором он долгое время имел представление только со слов матери, несовместимость родителей по исповедуемым ими жизненным ценностям и при этом огромное влияние обоих из них на него. Это, возможно, определило умение будущего мастера слова соединять несовместимое, одновременно или поочередно любить противоположное, находя в каждом объекте и позитивные, и негативные свойства.

Самым большим увлечением мальчика была (и, видимо, остается) книга. Д’Артаньян, Том Сойер, Конек-Горбунок, Тарас Бульба, конечно, способствовали развитию и воображения, и интеллекта Володи. Судя по тому, что чтение сказки случилось в восемнадцать лет, когда юноша болел ангиной, книга в семье была любима, почитаема и потому целебна.

Его детских впечатлений хватило бы на множество жизней, его языковая сущность формировалась под таким мощным влиянием среды, что уже пятилетним мальчиком он в целом владел американским английским, который стал для него родным.

Американский английский и итоги политического противостояния дали основание В. Познеру впоследствии идентифицировать себя американцем. Сравнивая два народа, он разрушает расхожее мнение об их сходстве, находит главное ключевое слово, принципиально их различающее, – рабство (31-32)[1], которое миновал народ США, а русских оно преследовало на протяжении многих веков, определив их жизнь и сегодня.

Гражданин не одной страны, как позиционирует себя В. Познер, он достоверно, стараясь не упустить ни хорошего, ни плохого, характеризует каждую из стран, где он когда-либо жил. Критики больше всего достается России, наверное, потому, что он верит в безусловную ее любовь к нему и в прощение за все обиды, которые могут быть ей нанесены словом. В. Познер хорошо изучил русский народ и, будучи блестящим писателем, тонким аналитиком и глубоким психологом, смог ответить россиянам на многие вопросы, помог им идентифицировать себя, понять причину не только глобальных ошибок, сделанных государством, но и их собственных, частных.

Профессиональная судьба В. Познера, видимо, была определена уже тогда, когда в 18 лет при поступлении на биофак МГУ, он получил пятерку за сочинение – это уникальная и абсолютно объективная в те времена оценка.

Безусловно, настоящим журналистом сделала В. Познера аудитория советской и постсоветской России, любознательная и любопытная до всего, благодарная за живое слово и уважение к ней.

Быть предельно осторожным в работе со словом, подчеркнуто тактичным в разговоре с собеседником научили его публичные выступления в СССР, отслеживаемые суровой цензурой КГБ, у которой он был на заметке. Это, как ни странно, не помешало ему иметь опыт безрассудной, никому не нужной откровенности. Он мог, например, позволить себе быть «отчаянно смелым человеком», а после этого назвать себя «набитым дураком, самовлюбленным индюком» (266). Способность к такому беспощадному самоанализу не могла не определить его как журналиста, который впоследствии продемонстрировал образец лаконичного, немногословного стиля, умения четко и доказательно рассуждать, получать от собеседника максимум нужной информации при собственном вербальном минимуме.

В его мягкой и вместе с тем властной, прагматически беспроигрышной манере общения трудно не увидеть следов сотрудничества с КГБ. Диалог с представителями «доведенной до абсолюта государственной репрессивной машины» (266) не мог не стать серьезной школой журналиста. Будучи самой элитарной и образованной по профессиональному составу организацией, КГБ преподал ему уроки гибкости речевого поведения, дал образцы вербально немногословного способа получения необходимой информации, помог в совершенстве постичь искусство сообщать ту дозу правды, которая не навлекает больших неприятностей.

Формировался характер журналиста и в условиях довольно сложной национальной самоидентификации. Чувствуя себя «до какой-то степени» русским, «еще в большей степени – американцем и в некоторой мере французом», евреем он «себя не ощущал никогда». Это последнее признание снабжено вставкой: «(я не говорю, к сожалению, ни на идише, ни на иврите, мало знаком с еврейской культурой, и я человек неверующий)» (271). Возникает вопрос, что мешало знатоку нескольких европейских языков, постичь язык и культуру народа, с которым он связан генетически. Равнодушие человека такого пытливого ума, как В. Познер, кажется странным и значимым. Оно наводит на размышления о том, что разлад между отцом и сыном в какой-то момент времени был более глубоким, чем об этом написано в книге. А может, отречение от еврейства тоже один из рецидивов времени. Правда, в безразличном отношении к евреям присутствует некоторая уступка: оказывается, еврей в нем все-таки просыпается в условиях столкновения «с антисемитизмом» (271). К слову сказать, в таких случаях еврей просыпается в большинстве образованных и интеллигентных людей любых национальностей.

В России ему был дан шанс судьбоносных встреч с филологически одаренными, высокопрофессиональными людьми. «Пример высшего редакторского класса» показал ему ответственный секретарь АПН Борис Яковлевич Пищик. Уроки того, как можно убрать конфликт, кастрировав очерк, нанеся на него лакировку, наверняка запомнились молодому автору (274) – все эти приемы трансляции «все-таки правды» приходится усваивать журналистам всех стран долго, с большим терпением и трудом. В. Познер отлично владеет способностью оптимальной, неопасной формы передачи правды, когда обещание не врать дается самому себе. Самоцензура, как известно, самый субъективный детектор лжи.

Я не раз и не два задавался вопросом, что на самом деле скрывается за моими решениями – страх за себя, за мою семью, нежелание снабжать «врага» боеприпасами, ложно понятое чувство патриотизма или просто трусость? Вероятно, всего понемножку (275).

Это признание могло бы звучать правдивее, если бы однородный ряд обстоятельств, влияющих на выбор решения, завершался модально-итоговым предложением с другим, чем в данном случае, содержанием: не обтекаемым и пустым «всего понемножку», а честным и прямым – в зависимости от ситуации.

В открытой лекции для коллег В. Познер отрицает наличие журналистики в России. Одним из веских аргументов негативизма стала ангажированность журналистов. Но доверительное признание знакомого В. Познеру журналиста из США, которое приводится в книге «Прощание с иллюзиями», заставляет сомневаться в том, что и в самой свободной стране мира есть настоящая журналистика: «Я знаю, чего хочет от меня редактор. <…> И мы прекрасно понимаем, что для этого требуется. Нужны диссиденты, «отказники», коррупция, пьянство. Нам не надо ничего говорить, у нас очень тонкие локаторы, мы улавливаем домашнюю реакцию лучше всякого радара и действуем соответственно. И вы, советские журналисты, поступаете точно так же» (282).

На пути В. Познера (о чем он обстоятельно пишет) встречались различные по отношению к профессии и способу существования в ней работники СМИ. Знакомство с их классификацией дает представление об «особом положении» среди них автора книги: «владел русским как родным, говорил безо всякого акцента, по должности был комментатором», при этом «не менее свободно <…> изъяснялся по-английски, да к тому же сам читал свои комментарии у микрофона» (292). Это, как пишет В. Познер, «давало <…> определенные преимущества, но и вызывало некоторую зависть – и вражду». Может, поэтому ему свойственна мимикрия, о чем он неожиданно откровенно пишет: по знанию русского языка «относился» к «”настоящим” советским», «хотя на самом деле таковым не являлся» (292).

Речь В. Познера формировалась в коммуникативном поле тонкой политической казуистики довольно пестрого профессионального окружения. Прямой и безопасный разговор с людьми требовал блестящего знания языка, представления о национально-психологическом типе собеседника, удовлетворения ожиданий руководства – журналист обладал всеми этими качествами, которые оттачивались тринадцать лет в его «Ежедневных беседах». В стране, где нет, как подытожил в открытой лекции В. Познер, журналистики, он «мог писать о чем хотел – что и делал» (296). Правда, с некоторой последующей, как обычно, корректировкой: он вынужден был выбирать темы, «которые мог бы раскрывать честно <…>, которые не приводили к столкновению ни с руководством, ни с <…> совестью» (296). Он открыто излагает свои методы балансирования, которые не назовешь принципами:

Если партия, на мой взгляд, заняла ошибочную позицию, я обязан писать об этом. Если писать об этом невозможно <…>, у меня нет выхода, я должен молчать [у русских молчание знак согласия – К.Л.]. Но ни при каких обстоятельствах я не могу поддерживать данное решение партии (296).

Симптоматична для понимания феномена В. Познера его реакция на предложение Аркадия Шевченко оценить политику Андропова:

Ваш гость, <…> не только предал свою страну, он еще предал и свою семью – жену и двоих детей, о чем я знаю не понаслышке. <…> Так что ваш гость повинен в гибели матери своих детей и в том, что они фактически стали сиротами. Нет, <…> не то что разговаривать с ним – я с ним, как говорят в России, не стал бы даже срать на одном поле” (344).

Последнее предложение, надо полагать, должно было продемонстрировать высшую степень проявления именно русского патриотизма.

В. Познер с вдохновением констатирует: «Парадокс: мне грозили серьезные неприятности, а я испытывал облегчение, ощущение свободы» (345). Такая очевидная для него и для всех победа в единоборстве с серьезными оппонентами делает понятной лишь вторую предикацию в сопоставительной связи: ощущение выполненного долга и собственной правоты не могло не вызвать душевной радости. В предчувствие же наказания поверить очень трудно – не мог не понимать такой тонкий человек, психологически точно чувствующий собеседника, что в сложившейся ситуации его не намереваются угробить. Осмелимся высказать предположение, что самое точное ощущение во время разговора с начальством прагматичный и одновременно умеющий быть очень искренним В. Познер передал атрибутом, который точно охарактеризовал его состояние, – «совершенно закайфовавший от этой беседы» (346). Это же состояние позволило ему блестяще парировать компаративную конструкцию «у вас работа – как у сапера» была блестящей в языковом отношении:

Я нанимался к вам не сапером, а журналистом. Но коль скоро вы решили провести такую параллель, позвольте вам заметить: сапер, если он, не дай бог, подорвется на мине, знает, что свои постараются его спасти. А мы, работая здесь, понимаем, что именно свои постараются угробить (346).

«Мы» – это уже не только собственный адвокат. У журналистского ареопага такая апелляция не могла не вызвать живого участия, поскольку на минном поле может оказаться (и, наверное, оказывался) каждый, кто имеет дело с оппонентом высоко профессионального класса.

В 2008 году вышел русский перевод книги В. Познера, в его курсивном тексте находим очередную исповедь, обращенную к России, которую он был «обязан любить» по желанию и внушению отца и в течение долгой жизни пытался это делать. Больше всего горечи признание вызывает у обольщенных русских читателей и телезрителей, абсолютно уверовавших в самую большую любовь именно к ним. Они вдруг с обидой и даже ревностью узнают из книги «Прощание с иллюзиями», что журналисту «Америка ближе, чем Россия», что Нью-Йорк он любит «больше, чем Москву» и чувствует «себя в большей степени американцем, чем русским». Такая градация чувства кажется излишней: право, одинаковой силы любовь к полюбившим его странам не испортила бы его отношений с Америкой (не женщина же она!).

Психологический рубеж в сознании В. Познера приходится на день ГКЧП, когда он не только сделал свой выбор, но и «понял, что перестал бояться» (457). Исчезновение страха в тот момент случилось у многих. Жаль только, что вместе со страхом журналист утратил что-то высокое, интеллигентное, аристократичное, если он смог позволить себе разухабистые аббревиатуры в P.S. книги «Прощание с иллюзиями: ПУ, МУ и ЗЮ (478). Что за сленг? Чью любовь он должен обеспечить публицисту? Что за неуважение к народу, каков бы ни был его выбор руководителей?

Языковой стиль журналиста отражает американскую речевую прагматику, усовершенствованную в СССР: он умеет держать паузу, когда этого требуют обстоятельства, говорить ровно столько правды, сколько они позволяют, и быть свободным и смелым в соответствии с ними. История становления его языковой личности позволяет понять процесс того, как в несвободной стране формировались талантливые мастера слова.

1. Брайт У. Введение: параметры социолингвистики // Новое в лингвистике. Вып. VII. Социолингвистика. – М.: Прогресс, 1975. С. 34–41.
2. Xаймс Делл X. Два типа лингвистической относительности // Новое в лингвистике. Вып. VII. Социолингвистика. М.: Прогресс, 1975. С. 229–299.

Все статьи автора «Лыков Кирилл Александрович»