В хаотичной хронике Февраля 1917 г. стоит обратить внимание на отзывы русских ученых – наблюдателей событий, пытавшихся разъяснить ситуацию в февральско-мартовской России, угадать перспективы дальнейшего развития. Эти отзывы без труда обнаруживаются в периодической печати того времени, в частности, на страницах умеренно-либерального издания – шустрых «Биржевых ведомостей».
Заглянем в воскресный номер «Биржевика» (5 марта 1917 г.). Утренний выпуск вышел с огромным заголовком во всю первую полосу – «Революцiя». Далее по колонкам крупно «Новое правительство», «Отречение Николая II», «Сложение Великим князем Михаилом Александровичем власти», «Свободная Россия», «Чудо». «Исторические события, – позднее вспоминал Февраль профессор Петроградского университета Николай Иванович Кареев, – очень часто бывают такими же неожиданными, каким бывает появление в небесном пространстве какой-нибудь бывшей совсем неизвестной дотоле кометы. Сама революция, так долго ожидавшаяся одними с надеждой на ее приход, другими со страхом перед этим приходом… была тоже великою неожиданностью» [2, 291].
Внезапность Февральской революции так поразила современников, что русская пресса мигом окрестила ее «чудом». В газетах постоянно повторялось это слово. «Действительно, – размышлял в мартовские дни экономист Михаил Иванович Туган-Барановский, – разве не чудо этот грандиозный прыжок, который мы совершили в несколько дней? За неделю произошел такой невероятный переворот, что кажется прошлая самодержавная Россия отделена от нас целыми годами. День революции в воспоминаниях растягивается в месяц. Все происшедшее кажется сном, и, однако, оно является самой подлинной правдой» [4, 3]. М.И. Туган-Барановский видел в свершившемся событии великую социальную революцию, которая только началась и находилась в своей первичной фазе, а цели ее дальнейшего развития могли определить лишь ее творцы – рабочие, крестьяне, солдаты.
Вполне солидарен с этой оценкой и «наблюдатель общественных настроений» профессор Н.И. Кареев, заметивший в столичной атмосфере «наивный энтузиазм, легкомысленную веру в то, что мы – исключение из общего правила, что у нас все пойдет гладко, как по маслу, т.е. ни на чем не основанную убежденность, например, в том, что наш вождь и спаситель – Керенский и т.п.» [2, 290]. По этому поводу Н.И. Кареев вспоминал позднее маленькую заметку в «Биржевых ведомостях» – настоящий «акафист русскому народу», – написанную в угоду тем, кто в упоении победой пребывал в уверенности, что «дело сделано и мы из царства «самодержавия, православия и народности», понимаемой в черносотенном смысле, перескочили без всяких затруднений в царство «свободы, равенства и братства» [2, 290]. На эту заметку в «Биржевике» Н.И. Кареев ответил немедленной критикой, хотя и понимал, что отклик его вряд ли будет замечен в дни сокрушительных перемен.
В начале марта, когда власть уже перешла к Временному правительству, а император отрекся от престола, газеты обратились к хронике прошедших событий. В Февральской революции угадывалось столько от французского революционного опыта, что об этом тут же заговорили современники, историки-франковеды. Подтверждение тому – статья в «Биржевых ведомостях» историка Вадима Аполлоновича Бутенко «Две февральские революции» [1, 3]. В самом названии статьи явно проглядывалась историческая параллель с революцией 1848 г. во Франции. Аналогия лежала на поверхности. Об этом говорили многие очевидцы событий февраля 1917 г. Заглянем в воспоминания французского посла при царском правительстве М. Палеолога: «По своему происхождению, по своим принципам, по своему характеру – социальному, ещё больше чем политическому, – настоящий кризис имеет больше сходства с революцией 1848 г.»[3, 248]. А вот мнение Н.И. Кареева, занявшего в февральские дни «позицию информатора по части прежних революций»: «Наша революция не повторяла прежних, но в прежних было много аналогичных фактов, знание которых давало возможность если не предсказать, то предвидеть» [2, 291]. «Действительно, – согласен В.А. Бутенко, – аналогия между ходом событий во Франции 1848 года и России 1917 года бросается в глаза» [1, 3]. «Ход событий» у В.А. Бутенко – первый уровень аналогии. Сходство двух революций здесь просматривалось в их движущих силах («сотрудничество умеренных и крайних политических элементов»), в скоротечности событий, в девизах борьбы и лозунгах победы («свобода, равенство, братство»). Историк вел параллели дальше, сравнивая Совет Рабочих Депутатов с Люксембургской комиссией, а роль А.Ф. Керенского с ролью Луи Блана (роль «преимущественного защитника интересов рабочего класса»). Сходство событий угадывалось и в предстоящих выборах в Учредительное собрание на основе всеобщего избирательного права. Говоря о восприятии В.А. Бутенко Февральской революции в России, будем помнить, что статья его относилась к первым мартовским революционным дням, когда будущее просматривалось весьма неопределенно.
При видимом сходстве двух революций В.А. Бутенко верно подметил и их различия. Опыт 1848 г. многому научил, и революция в России проходила при более благоприятных условиях, чем во Франции. Там после низложения июльской монархии начались политические трения между «трехцветными» и «красными» республиканцами, приведшие в итоге к кровавым ужасам июньских дней. В России В.А. Бутенко отметил достигнутое соглашение между думой и Советом Рабочих Депутатов и его результат – торжество революции на всей территории страны.
Как известно, Французская революция произошла во время полного мира, что дало возможность сосредоточиться на решении вопросов внутренней жизни страны. В России ситуация была иной. «Наша революция, – отмечал В.А. Бутенко, – разразилась в разгар … войны, которая требует от нас сверхчеловеческих усилий для того, чтобы спасти свободу и независимость нашей родины»[1, 3]. Утверждение действительной свободы в России историк тесно связывал с необходимостью разгрома главного оплота европейской реакции того времени – Германии: «Нам более чем когда-либо необходим тот дух единения и согласованности, под знаменем которого началась наша революция» [1, 3].
Отклики русских ученых, устоявших в атмосфере общественной эйфории от февральской «кометы», не только высветили настроение революционных дней, но и представили широкой читающей публике свой опыт анализа ситуации с учетом европейского революционного прошлого. В неожиданности февральского «чуда» они смогли узреть уже знакомые явления, но в российской версии.
Библиографический список
- Бутенко В.А. Две февральские революции// Биржевые ведомости. 1917. 11 марта. № 16130.
- Кареев Н.И. Прожитое и пережитое. Л., 1990.
- Палеолог М. Царская Россия накануне революции. Пер. с фр.- 2-е изд. М., 1991.
- Туган- Барановский М.И. Смысл русской революции //Биржевые ведомости. 1917. 10 марта. № 16128.
Количество просмотров публикации: Please wait
На эту заметку в «Биржевике» Н.И. Кареев ответил немедленной критикой, хотя и понимал, что отклик его вряд ли будет замечен в дни сокрушительных перемен.
В “Прожитом и пережитом” только упоминается ответ Кареева. Сам же ответ был опубликован сразу в двух газетах (“Современный вестник” и “Наш век”) от 31 декабря 1917 года (т.е. уже после октябрьского переворота)
Вот эта статья Н.И.Кареева, если интересно:
Не сотвори себе кумира! (Новогодние мысли) // Наш век. 1917. 31 декабря.
Давно-давно было преподано человечеству это наставление, и постоянно еще приходится напоминать его людям. Одним из таких кумиров, которым воздавались божеские почести, перед которыми воскурились фимиамы и приносились жертвы, фимиамы славословий и лести, а в жертву разум и совесть, человеческое достоинство и честь во всех странах и во все времена был носитель верховной власти. От незапамятных времен древнего Египта, где фараон был «царь и бог», через ряд веков тянется эта традиция фараонизма, обоготворения владыки и в эллинистическом царстве Птоломеев, и в Римской империи, а в новой форме и позднее, в христианской Европе, во времена абсолютизма. Не делали ли из монарха наместника Бога на земле? Не приписывали ли его власти божественного происхождения? Не называли ли царя земным богом? Не восклицал ли Боссюэт: «Короли, вы – боги», и не называл ли их Христами, в качестве помазанников Божиих? Не было ли в ходу официального эпитета «обожаемый» в применении к монарху? Не обозначалась ли его особа, как «священная»? В таких чувствах к предержащей власти не воспринимались ли длинные ряды поколений, и не входило ли это в закоренелую привычку?
В эпоху наибольшего развития абсолютизма являлись люди, которые стали смотреть на власть другими глазами, стали сводить ее к человеческим масштабам. Но если одни при этом поняли, что никто не должен пользоваться богоподобной по своей неограниченности и непогрешимости властью на нового владыку, уже не единоличного, а собирательного. Не провозгласил ли Руссо в своем «Общественном договоре», что народное верховенство неограничимо и непрегрешимо? И не положило ли это начало новой традиции тоже обоготворения собирательной власти?
Воскурение фимиама лести и принесение в жертву даже здравого смысла – очень дурные привычки, оставленные нам в наследие от времен фараонизма, конечно, привычки вредные. Если кому-либо постоянно говорить, что он бог, тот и сам поверить может, что он бог или, по крайней мере, очень близок к Богу, в чем, например, обвиняют теперешнего владыку Германии. На днях на глаза попалась одна газетная вырезка, сделанная мною весною этого года и спрятанная, как образец, до чего может договориться человек, сохранивший в сердце своем раболепие монархической эпохи. Это была маленькая статейка, строк в пятьдесят, содержащая славословие новому владыке: «Его Величеству народу, торжествующему и гордому, мудрому и могущественному», «Народу – богатырю, Народу – подвижнику, Народу – праведнику, Народу сияющей совести, Народу – пророку, Учителю всех народов» и т. п. Да, мы русский народ, восхвалялись здесь, как «праведные и чистые на путях к Царству Божию». «Слава тебе, – сказано было еще там, – слава тебе, русский народ, загадочный и светлый, как Тот, благословение Которого осеняет все твои грядущие пути! Слава Народу-Спасителю, слава Народу, хранящему в недрах своих сияющее откровение для целого мира! Слава Народу, который будет Учителем и Любовью всего смятенного, мятежного и не находящего покоя и радости на земле человечества».
И в едином его разуме автор этого дифирамба узрел «внутреннее приближение к образу и подобию Того Совершенства, Которое являет собою цель духовных стремлений человека от первого дня создания».
Психическая основа апофеоза римских императоров не могла быть иной, но правильно христиане называли это не верой, а суеверием, обоготворением твари, вместо творца. Ведь всякая лесть заключает в себе неправду, а Вечная Правда возвещает: «Да не будут тебе бози иные, разве мене». Она – идеал, воплотить в себе который не дано никому из смертных, ни отдельным лицам, ни целым народам. Люди, обожествляющие других людей, создают себе кумиров, и эти идолы закрывают перед их глазами то, что, действительно, является идеалом разума и совести.
Лесть недаром называют сладким ядом; она отравляет на самом деле, будет ли она грубой или очень и очень тонкой, прикровенной. Будучи в основе своей неправдою, она отравляет душу и того, кто льстит. Египетский фараон до такой степени был убежден в своей божественности, что сам совершал перед своею божествен-ностью священные обряды. Нужно, чтобы и никто из нас не воображал, что, фигурально выражаясь, ставить перед собою свечку, как перед иконой, и даже требовать, чтобы и другие ставили такие свечки.
Пожелаем же, читатель, чтобы в Новом году мы начали отвыкать от того, что прививалось душам нашим веками обожествления такой человеческой и общественно-необходимой вещи, как власть.
Н. Кареев