Рецензия на Heroism and the Changing Character of War: Toward Post-Heroic Warfare? / Ed. by S. Scheipers. N.Y.: Palgrave Macmillan, 2014. 376 p.

Коллективная монография «Героизм и трансформация войны: к понятию постгероического» под редакцией Сибиллы Шайперс из Сент-Эндрюсского университета, казалось бы, ставит весьма масштабную проблему: речь идет об изменении характера локальных конфликтов конца XX в., которые М. Калдор называет новыми войнами [1], а известный американский политолог и бывший советник президента Р. Рейгана Э. Люттвак – войнами постгероическими [2, 3]. Действительно, вооруженные столкновения сегодня все чаще преследуют не столько военные, сколько полицейские задачи, что вызывает амбивалентное отношение как со стороны гражданского общества, так и со стороны армейских кругов. Кроме того, начиная с 1970-х гг. всеобщая воинская повинность во многих странах заменяется контрактом, а к участию в миротворческих операциях и обеспечению безопасности все чаще привлекаются частные военные компании. С этой точки зрения, героизация образа солдата до середины ХХ в. была необходима для повышения боевых качеств массовых армий. Тогда как сегодня для профессионалов армейских специальных сил важна не столько индивидуальная виртуозность, сколько слаженность, техническая точность и тактически отработанное коллективное взаимодействие.

Значительная часть глав рецензируемой книги посвящена не столько стратегическим или техническим, сколько социально-психологическим факторам: мотивации солдат, их представлениям о мужестве, эмоциональной составляющей военного опыта, степени воздействия медиа, субъективным последствиям демографических изменений (прежде всего, значительного сокращения количества детей, которое вызвало нежелание рисковать их жизнью со стороны родителей и общества в целом) и т.д. Так, например, Чейни Райан из Оксфорда в главе «Дилемма космополитической армии» подчеркивает важность различий между национальными конфликтами XIX в. и современными миротворческими операциями, которые предполагают готовность рисковать и гибнуть за общечеловеческие, т.е. «пост-патриотические» ценности [4, p. 125]. Уже упоминавшийся Энтони Кинг рассматривает героизацию маскулинности (готовность к насилию в сочетании с тактической автономностью действий и полным стратегическим подчинением лидерам) как ключевой фактор мотивации в массовых армиях. По мнению автора, современные вооруженные силы выстраивают солидарность солдат на иной основе: все более важным становится отказ от автономии в пользу максимально оперативного группового взаимодействия. Именно поэтому профессиональные военные не разделяют прежнюю героическую мифологию [4, p. 229].

Как отмечают многие исследователи, и в частности Томас Хипплер из Лиона в главе «Героизм и нация в эпоху революции, наполеоновских войн и военных реформ в Европе», изменились также социально-политические рамки войны. Долгое время после Великой французской революции социальный контракт и идея гражданства предполагали самопожертвование во имя нации, готовность воевать и отправлять на фронт своих сыновей: «В соответствии с общепринятой точкой зрения, европейские войны после французской революции и до середины ХХ в. можно считать национальными. Одна нация атакует другую; победа закрепляет ее величие. Сегодня ситуация совершенно изменилась: войны ведутся в основном коалициями, а идея ‘строительства наций’, например, в Афганистане, становится частью (глобальной) миротворческой стратегии. То есть отсылки к национальной идее полностью изменили свой смысл: вместо оправдания войны они становятся основанием для восстановления мира» [4, p. 21]. В условиях роста национальных нарративов до первой мировой войны преобладала именно политическая мотивация. Сегодня же в «обществе риска» воинская этика рассматривается как часть профессионального контракта.

Подобный анализ мотивации солдат предполагает перенос внимания на источники личного происхождения: интервью, письма, дневники и воспоминания. Однако их интерпретация оказывается зачастую несколько наивной или чересчур прямолинейной, навязывающей и «вчитывающей» дополнительный психологический смысл. Например, трудно согласиться с профессором Джорджтаунского университета Нэнси Шерман, которая в главе «Война внутри: вина и моральный ущерб» рассматривает слова американских ветеранов 2000-х гг. о «чувстве ответственности» как проявления «вины и стыда» [4, p. 268-285]. Не всегда можно согласиться и с выводами Андреа Дью из Американского военно-морского колледжа (глава «Герои вдохновляющие, воображаемые и оперативные: рекрутинг, террор и героическая борьба с точки зрения вооруженных группировок») или Рашми Сингх из Сент-Эндрюсского университета («Бомбисты-смертники: жертвы, мученики или герои»), которые на богатом и актуальном антропологическом материале рассматривают модели лидерства и культурный нарратив мученичества в современном арабском мире. Эти проблемы интерпретации отсылают к серьезным теоретическим и методологическим вопросам: как соотносятся осознаваемые эмоции и бессознательные импульсы? Может ли историк сегодня работать только с первыми, или должен вслед за сторонниками психоанализа активно интерпретировать вторые? Продуктивно ли будет использовать в данном контексте весьма расплывчатое понятие «ментальность», в 1970-е гг. позволявшее сторонникам школы «Анналов» обойти напряжение между сферами эго-психологии и социальными интересами (идеологией)? Имеет ли смысл вернуться к строго феноменологическим описаниям без навязчивых интерпретаций, или стоит двигаться в сторону сотрудничества со столь модными сегодня нейронауками и исследованиями биохимии эмоций?

Большинство авторов сборника предпочитают первый вариант, проблематизируя различия «героических» и «постгероических» войн на основе анализа источников личного происхождения, которые систематически не укладываются в рамки подобной оппозиции. Так, в частности, Адам Смит в главе «‘На алтаре отечества’: нарратив героической жертвенности в гражданской войне Севера и Юга» отстаивает тезис о том, что победу в гражданской войне в США одержало вест-пойнтовское понимание важности стратегии (акцент не на личную храбрость и героизм офицера, но на опыт соотнесения своих сил и возможностей противника; приоритет обороны, а не штыковой атаки, вызывающей гораздо больше потерь; и т.д.). С этой точки зрения, южане проиграли именно из-за своей верности идее «благородной» или «честной» битвы (аналога дуэли), которая, впрочем, была отчасти мифологизирована задним числом. Автор подчеркивает, что для обеих сторон был характерен специфический сплав нарратива героизма и жертвенности, – распространения метафоры гибели солдат на алтаре отечества (нации), – обладавшего явными религиозными коннотациями. Семья была центром культуры XIX в., и нация становилась «Семьей» с большой буквы [4, p. 38]. Чем выше оказывались жертвы, тем более значимой становилась идея «величия нации», – виктимизация и героизм работали в неразрывной зависимости друг от друга. Часто они делят между собой макро- и микро-уровни (сферы приватного и публичного), становятся взаимодополнительными: личные потери не исключают признания «национальной идеи», а нарратив национального героизма находит свое оправдание в смерти солдат.

Аналогичную мысль высказывает профессор Ратгерса Сьюзан Каррутерс в главе «‘Ужасные потери’: медиа и общественное мнение». По ее словам, потери всегда могут интерпретироваться по-разному: «Мертвых можно заставить говорить прямо противоположные вещи. И управление эмоциями в военное время не предполагает подавления их голосов. Оно предполагает рассказ о смерти, страданиях и ранах солдат в героическом ключе – превращение горя в патриотизм» [4, p. 174]. Во введении к сборнику С. Шайперс также отмечает: «Наше отношение к героям прошлого становится достаточно противоречивым, но это не значит, что героический нарратив исчезает. В общественном сознании солдаты все чаще становятся ‘жертвами’, однако это часто провоцирует появление контр-нарратива, пытающегося восстановить солдатский героизм» [4, p. 15].

В схожем ключе Роб Джонсон из Оксфорда в главе «Героизм и самопожертвование ради нации? Войны и национальное освобождение» сравнивает три разных нарратива героизма, получивших распространение в XIX в.: верность официальному политическому или военному лидеру, воплощающему нацию; героизация классовой борьбы пролетариата в социалистических кругах; антиколониальную борьбу за независимость. Первый из них поначалу преобладал, но в результате Великой войны отошел на задний план, тогда как второй и третий, поддерживая друг друга, усилились. Сегодня между ними возникает раскол, что ведет к очередному витку пересмотра представлений о героическом – иных нарративов, более соответствующих изменившейся расстановке сил.

Шотландский профессор Хью Строкан сравнивает системы тренировки солдат в Европе XIX-XX вв. (прежде всего, прусскую и французскую), усматривая в них постоянную борьбу автоматизма (четкого и быстрого исполнения инструкций сверху) и поощрения инициативы (с которой связана идея героизма). Их чередование, по мнению исследователя, во многом было вызвано проблемами урбанизации (физическим ослаблением рекрутов и изменение их мотивации), ростом популярности социалистических идей и индустриализацией войны (которая вызывала все больший страх среди солдат и в обществе в целом). «Обучение и муштра были двумя вариантами ответа на этот страх. Обучение начиналось с юности будущего солдата и воспринималось как [неотъемлемый] элемент домашнего и школьного воспитания. Однако самого по себе его было недостаточно, – оно требовало своего завершения уже в армии, которая использовала результаты образования для военных целей» [4, p. 53].

В сходном ключе Инго Траушвайзер из университета Огайо в главе «Массовые армии и Холодная война: институционализация постгероизма?» рассматривает длительную полемику между тремя группами офицеров и штабистов: «оборонцами», «героями» и «менеджерами». Решающим аргументом в их споре всегда была эффективность, поэтому после войны во Вьетнаме усилились позиции первой и третьей групп, которые, по мнению автора, до сих пор сохраняют свое влияние в армейских кругах США.

Таким образом, понятие «постгероизма» не обязательно предполагает деконструктивистский пафос или избыточную психологизацию, но пытается прояснить растущую важность технических, организационных и структурных факторов внутри современной военной машины. Именно поэтому сторонники современной военной антропологии все чаще возвращаются к источникам личного происхождения в поисках феноменологических описаний и прагматических объяснений, не сводимых к работе бессознательного, «коллективных установок» или макро-психологических обобщениям.

Общим моментом, объединяющим авторов рецензируемой книги, представляется акцент на прагматическую механику власти, не укладывающуюся в рамки психологической (сознательной) проблематики, но апеллирующую к изменениям тактики и стратегии современных военных действий. «Героизм и трансформация войны» как раз демонстрирует ограниченность анализа символического уровня, – определенную вторичность дискуссий вокруг психологической мотивации солдат и «истории ментальности». Недовольство понятием героического и критика нарратива жертвенности вызывает недовольство самих комбатантов, зачастую навязывая им внешние смыслы и образы, не стыкующиеся с их ощущениями и практиками выживания на войне.

1. Калдор М. Старые и новые войны: организованное насилие в глобальную эпоху / Пер. с англ. А. Апполонова, М. Дондуковского. М.: Издательство института Гайдара, 2015. 416 с.
2. Luttwak E. Strategy: The Logic of War and Peace. Harvard University Press, 2001. 320 p.
3. Luttwak E. Toward Post-Heroic Warfare // Foreign Affairs. 1995. Vol. 74. No. 3. P. 109–22.
4. Heroism and the Changing Character of War: Toward Post-Heroic Warfare? / Ed. by S. Scheipers. N.Y.: Palgrave Macmillan, 2014. 376 p.

Все статьи автора «Николаи Федор Владимирович»