Характеризуя специфику пьес А. Вампилова, Л. Аннинский отмечал, что «это драматургия провинциальной жизни, место ее действия – между селом и столицей. Райцентр… место, равно удаленное и от “земли”, и от… “неба”» [1, с. 77]. Заметим, в свою очередь, что это особая провинция с особым статусом и названием «Сибирь». Сибирь – её география, история, этнография, фольклор, литература – давно и прочно стали предметом внимания многих отраслей наук, в целом – сибиреведения. Сибирь в литературе – это обобщенно-собирательный и вполне конкретный в своих персональных проявлениях образ живших и живущих в ней людей, социальных и этнических групп, народов и народностей.
Одной из ярких работ в этом плане является диссертация И. Б. Гладковой «Топос Сибири в русской очерковой прозе 1960-1980-х годов (Л.Н. Мартынов, В. Г. Распутин, П. Н. Ребрин, И. Ф. Петров): Семантика, генезис, эволюция» (Томск, 2004) [6]. Однако постановка темы работы («топос Сибири»), на наш взгляд, сдерживает мысль автора в рамках «топоса» (места) или «пространственных» образов. К тому же творчество А.Вампилова в работе не рассматривается вообще.
Сибирь реальная – это в значительной степени основа формирования, бытования, развития ментальной разновидности русского человека, именуемого «сибиряком», «сибирским характером».
Авторы коллективной монографии «Сибирский характер как ценность» заключают: «В создаваемых на основе жизненных наблюдений и воспоминаний портретах – обобщенный художественный характер «суровой и нежной Сибири» [12, с. 105].
Неслучайно, вероятно, И. Б. Гладкова в упомянутой выше работе целый ряд разделов («Духовная природа ценностных ориентации личности в очерковой повести В.Г. Распутина “Вниз и вверх по течению”», «Проблемы изображения сибирского характера в очерках о деревне П. Н. Ребрина», «Судьба сибирского крестьянина Тимофея Бондарева в портретном очерке И. Ф. Петрова») посвящает характерологии сибирской литературы. Да и в других частях её работы «топос» неотделим от героя и автора, которых ни «местом», ни «пространством» именовать не приходится.
На наш взгляд, предельно продуктивным оказывается такой подход к исследованию творчества писателя, когда «через постижение миросозерцания писателя» появляется возможность изучить его «Йокнопатофу», «а через созданный им образ региона открыть путь к изучению творческой индивидуальности самого автора и его художественных открытий [11, с.192-193].
В случае с А. Вампиловым образ Сибири «выполняет функцию программного, концептуального обобщения, которое позволяет писателю преодолеть границу регионализма» [7, с. 93]. Для нас значимо и то, что, характеризуя «Царь-рыбу», один из её многочисленных исследователей интерпретирует астафьевскую Сибирь «в качестве одного из последних природных бастионов на гибельном, с точки зрения В. Астафьева, пути научно-технического и социального прогресса» [8, с. 58]. Нам представляется, что вампиловское восприятие Сибири, хотя и вполне оригинальное, все же имеет значительные созвучия с астафьевским.
Связью (этнической, духовной, культурной, языковой и т.п.) с конкретным регионом России писатель не умаляет своего героя, но делает его предельно достоверным и выразительным. Обитатель Сибири, сибиряк – это персонифицированный образ и Сибири, и России в целом, как шолоховский Григорий Мелехов, оставаясь казаком, олицетворяет собой всю русскую взбунтовавшуюся в начале ХХ века стихию.
Интересно, что Сибирь, сибиряки (как и «приезжие» покорители Сибири) предельно часто упоминаются и действуют в публицистике Вампилова, в его статьях и очерках рубежа 1950 – 1960-х годов. Так, Гушанская, Е. М., автор замечательной работы об А. Вампилове, отмечает, что «основная тема очерков Вампилова – это люди сибирских строек» [9, c. 56]. Саяны, Ангара, Братск, Минусинск, Усолье, Кутулик, Илим, тайга, плотина, ЛЭП-500, просека для тракта, Иркутское море, сопки и т.п. Эта тема постоянно присутствует на страницах его очерков «Мечта в пути», «От горизонта к горизонту», «Весна бывает всюду», «Веселая Танька», «На пути к Чунскому сокровищу», «Колумбы пришли по снегу», «Дорога», «Голубые тени облаков» и других. Но сибиряки и тема Сибири практически отсутствуют в его ранних пьесах («Дом окнами в поле», «Прощание в июне»). Это можно объяснить стремлением Вампилова-драматурга уйти в «вечный» мир высокой поэзии от злобы дня, поскольку «сибирская стройка» и была для начинающего художника той самой «злобой дня», тем «сором», из которого растет поэзия. Но к такому «сору» никак нельзя было отнести человека, жителя Сибири, сибиряка.
В пьесах А. Вампилова изначально сибиряк является неназванным, «немаркированным» особыми приметами, деталями биографии, его характерологические черты появляются в предельно обобщенном виде. В пьесе «Прощание в июне» уже явлены характерологические свойства сибиряка, вполне соотносящиеся со свойствами русского человека вообще: «по кустам он никогда не прятался, друзей в беде не бросал», «он идет прямым путем, честно и откровенно» [5, с.49].
Но эти свойства, оказываясь рядом со способностью любить (Фролов, Колесов, Букин), доверять, ревновать (Букин), сохранять честь и достоинство в самых неблагоприятных обстоятельствах (Гомыра, Колесов), противопоставлены здесь схематическим представлениям, о Сибири, Севере как крае, «где одни только белые медведи» [5, с. 52]. Первоначально Вампилов утверждает мысль о том, что сибиряк вовсе не равен «белому медведю», дикому и экстравагантному.
Цивилизованная «расслабленность» (эмоциональная, этическая и пр.) – выражена в пьесе с помощью образа «гастрономически-географического» – этикетки с бутылки шампанского «Абрау-Дюрсо» – «нежности какие» [5, с. 50]. Сибирь как место действия и сибиряк как доминирующий тип героя в пьесе не названы, вольно или невольно отправлены автором в подтекст, но они осязаемо присутствуют своими свойствами, качествами, обозначенными в полушутливой оппозиции «Абрау-Дюрсо» («цивилизация») – «Белые медведи» (Север, Сибирь).
Гомыра и другие «геологи» (главная специальность «сибирской стройки») противопоставлены в пьесе «домоседам», причем противопоставление происходит явно в пользу «геологов». В этом угадывается пафос освоения Сибири, свойственный литературе и общественному сознанию 1950 – 60-х гг. Так, сугубо несимпатичному персонажу отдана следующая реплика: «Репников. Что ж. Когда-то я тоже подумывал о геологии, но я домосед…» [5, c. 60].
Упоминание о Сибири в пьесе «Прощание в июне» имеет место лишь однажды, и оно поставлено в один ряд с «дежурными» международными новостями: «Скандал на Панаме, на Занзибаре революция, пущены агрегаты Братской ГЭС – не слышали?.. А мы метем мостовую» [5, c. 74]. Но, вероятно, без этого упоминания пьеса теряла бы не только пространственную, но и временную связь с реальностью. Отметим здесь явное противопоставление высокого и низкого, возвышенного и обыденного, выраженное противительной конструкцией: после упоминания Братской ГЭС идёт контрастная и по семантике, и по синтаксической конструкции фраза «А мы метем мостовую». Вампилов избегает упоминать о Сибири, но невольно и косвенно её называя, окружает этот образ высоким, едва ли не патетическим пафосом.
Далее в тексте пьесы, вероятно, стремясь уйти от региональности, провинциальности, Вампилов в этом потоке новостей, контрастирующих с «мелочностью» конфликтов Колесова и Репникова, Колесова и Золотуева, упоминание о Братской ГЭС снимает. А уже цитированная фраза звучит теперь усечено: «Колесов. Скандал на Панаме, на Занзибаре – революция. Я все еще работаю ночным сторожем…» [5, c. 103]. Эта фраза не становится лейтмотивной и даже фразой-метрономом, отсчитывающим и маркирующим особое время-пространство пьесы, но она в значительной мере выражает главный конфликт пьесы: между приземленной меркантильностью, низменной конкретикой локуса («метем мостовую», «работаю ночным сторожем») и бескорыстной, аскетичной, недосягаемой жертвенной метагеографической абстракцией (Панама, Занзибар, Братская ГЭС).
Вампиловский сибиряк вычленяется в персонажной сфере на линии противостояния наступающей на Сибирь цивилизации с её властью денег, бюрократизмом, бездушием, приспособленчеством, имморализмом. Своеобразным ядром и образа сибиряка как доминирующего типа героя, и образа Сибири в целом оказываются у Вампилова главные персонажи пьесы «Прошлым летом в Чулимске» – Еремеев и Валентина. Основной корпус и периферию этого типа составляют образы его более ранних пьес, рассказов, очерков.
Вампиловский сибиряк скромен (но не аскетичен) в своих желаниях, тем более далек от вожделений. И это тоже оказывается способом дифференциации сибиряка по духу от сибиряка по «месту жительства». Главный персонаж «студенческой» пьесы Репников буквально вожделеет от запаха и предвкушения вкуса воскресного жареного гуся:
«Репников. Ну как? (Останавливается) М-м… Запах божественный! Как он? Уже готов, не правда ли?» «Репников. Тс-с… Шипит… как живой, шипит… Он готов» [5, c. 72]. Реплика «Как он?» призвана в сознании читателя, зрителя в контексте сцены вызвать ассоциации с существом живым, скорее всего – с человеком. Поэтому нечто от каннибализма звучит и в требовании Репникова «через пятнадцать минут» подать «его на стол» [5, c. 72 – 75]. Намек на каннибализм усиливается тем, что слово «гусь» (в жареном виде – любимое блюдо ректора Репникова) на протяжении всей сцены не звучит, а в течение её самозвано «поданным» к столу Репникова оказывается студент Колесов.
Жареный гусь (олицетворение и узнаваемый знак приземленного потребительства и меркантилизма в литературе 50 – 60-х) как предел мечтаний Репникова противопоставлен в пьесе «альпийскому лугу» как символу идиллической любви Тани и Колесова. «Я бы разрешил тебе побегать по нему босиком» [5, c. 84]. Идиллия здесь совершенно не соотнесена ни с Сибирью, ни с её природой. И сам луг – «альпийский», и «соседствуют» с ним на даче Золотуева «пионы, гладиолусы», «красный подснежник. Француз по происхождению». Вряд ли в этом «французе» стоит усматривать намек на «природного человека» Ж.-Ж. Руссо, но и отрицать эту неявную аллюзию нет оснований. В качестве немаловажного замечания может оказаться и то, что и репниковский гусь, и золотуевские дачные цветы суть часть реальности, а «альпийский луг», и бегущая «босиком по лугу» Таня суть мечтания главного героя, «Приятный сон… идиллический» [5, c. 111].
Колесов – сибиряк, поскольку он мечтает о счастье не только для себя. «Будет луг – кто побежит по нему босиком? Не могу же я один… Меня же примут за сумасшедшего» [5, c. 116]. Он стремится к осуществлению своей мечты, отвергая перспективы, связанные с наукой, аспирантурой, диплом, предложенными ему «взамен» Тани.
«Альпийский луг» природной идиллии в имплицитном виде присутствует и отзовётся затем в «недолюбленной» черниговской любви молодого Сарафанова, в образе-наваждении «утиной охоты», в оберегаемом Валентиной «палисаднике» Чулимска, в тайге, всегда готовой принять бесприютного Еремеева.
Идиллическая природа, любовь на фоне природы противопоставлены в пьесе меркантильной приземленности искусителей и соблазнителей Колесова. Колесов выдерживает два искушения, косвенно связанных с темой и образом Сибири, как оплота традиционной нравственности в её столкновении с издержками цивилизации. Первое искушение – богатством, деньгами. Сам Вампилов предельно чуток к торжеству денег в мире. В «Записных книжках» фигурируют характерные записи: «Считают деньги. Прислушайтесь: этим занят весь мир. Грохот монет на земле» [5, c. 506].
Но деньги, золото, добытое, как правило, с большим трудом, со времен фонвизинского Стародума в общественном сознании России связывают с Сибирью. Это реализовано и в фольклорном выражении: «Сибирь – золотое дно». Русская литература в лице Д. Н. Мамина-Сибиряка, В. Я. Шишкова – это мнение лишь подкрепила объёмными романными сюжетами. Вампиловский Золотуев (в фамилии и упоминании Индигирки фонвизинская традиция имени-характеристики явно усилена сибирскими ассоциациями) желает заполучить Колесова в свое цветочное производство как «специалиста». Сибиряк Колесов (сибиряком нигде не именуемый, но им являющийся по сути своего характера) это искушение выдерживает, как и безымянный ревизор, отказавшийся от золотуевской взятки.
Искушение второе для Колесова – карьерное, оно более изощренное, связано уже с современной Вампилову советской (технократической и бюрократической) волной цивилизации. В обмен на честь, свободу, любовь Колесову предложены вначале диплом, а затем место в аспирантуре. Сибиряк Колесов отвергает и эти «цивилизованные» блага, сохраняя более дорогие ему человеческие качества. Здесь его поступок сродни поступку эвенка Еремеева, отказавшегося через суд взыскивать алименты с собственной дочери. Человечность ближе и дороже этим персонажам, чем материальные блага.
В «Старшем сыне» утрированы некоторые характерологичекие черты и свойства сибиряка. Их утрированность становится очевидной при столкновении, точнее – соприкосновении, простодушно-наивного обитателя предместья Сарафанова-старшего с Сильвой и Бусыгиным.
Сарафанов предан тем, с кем подружился однажды и даже совсем недавно, склонен верить всем людям, помогать им, доверяться им до самопожертвования. В этом отношении свойства его натуры предельно созвучны обитателю вампиловского Чулимска эвенку Еремееву, главному герою книг «По уссурийскому краю», «Дерсу Узала» и проводнику В. К. Арсеньева удэгейцу Дерсу Узала, уроженцу Алтая Валеге («В окопах Сталинграда» В.Некрасова), сельдюку Акиму – герою «Царь-рыбы» В.Астафьева, – другим персонажам, тяготеющим к типу «сибиряка».
Симпатичные автору свойства - благородство, преданность, открытость и др. могут быть у Вампилова отданы и несибиряку по происхождению, рождению. Так, рожденным в Челябинске оказывается «старший сын» Сарафанова Бусыгин: «Моя мать живет в Челябинске» [5, c. 200]. Характер «идеального» сибиряка у Вампилова вбирает в себя лучшие человеческие свойства вообще (доброта, благородство, сострадание), свойства русского характера (широта, открытость, простодушие, импульсивность), черты и свойства, привнесенные соприкосновением русских переселенцев с аборигенами Сибири (незлобивость, доверчивость, гостеприимство, бескорыстие, беспечность, склонность к загулу и т.п.). Особым качеством последних, передавшимся затем и русскому населению, следует считать смирение аборигенов Сибири перед силами природы. Так, рассуждая об инонациональных героях в прозе В. Г. Распутина, Г. Ц. Бадуева не без оснований видит истоки распутинских образов старух в «инонациональном природном герое» [3, с. 283]. В частности, об изображенных в очерках раннего Распутина тофаларах – коренном народе Саян, исследовательница заключает: «Одной из отличительных черт менталитета тофалар и других коренных народов является удивительное смирение перед разнообразными, порой самыми разрушительными проявлениями природной мощи. Причина подобного отношения к явлениям действительности, на наш взгляд, кроется во врожденном понимании несоизмеримости природных и человеческих сил, непостижимости миропорядка и невозможности на него повлиять» [3, с. 286]. Усомнимся в возможности «врожденного понимания», но сделаем основанное на этом умозаключении предположение, что вампиловский (как во многом и астафьевский, распутинский) сибиряк наследует и усиливает желание и умение «содружествовать» с природой и русского человека, и аборигена Сибири.
Характерологические свойства сибиряка оказываются настолько «заразительными», что быстро «передаются» не только коренным сибирякам, но и приезжим тоже. В этом плане вполне объяснимы утверждения Нины Сарафановой, характеризующие личность и характер своего несостоявшегося «брата» и потенциального избранника: «Нина. Он – псих. Он настоящий псих, а мы все только учимся. Даже ты, папа, по сравнению с ним школьник. Он настоящий сумасшедший» [5, c. 206]. Но сама Нина по строю души – простодушная и доверчивая сибирячка. Выбирая между рациональным Кудимовым и «сумасшедшим» Бусыгиным, она предпочитает последнего. Значимость этого выбора помечена Вампиловым тем, что в одном из черновых вариантов пьеса носила название «Женихи».
Характерно, что некую «ненормальность» в отношениях с людьми отмечают в Еремееве персонажи пьесы «Прошлым летом в Чулимске», а поверившего командированным собратьям агронома-«ангела» Хомутова вызвавшие его сострадание «братья» связывают как помешанного. Коренной сибиряк Аким (главный персонаж «Царь-рыбы» В.Астафьева) так в диалоге преподносится автором-повествователем: «Стоял я в плавках на мысу Карасинка, не отрывая взора от удочек, услышал: – Ё-ка-лэ-мэ-нэ! Это сколько продуктов ты, пана, изводис?!. Вот дак пузо! Тихий узас!
По Енисею на лодке сплывал паренек в светленьких и жидких волосенках, с приплюснутыми глазами и совершенно простодушной на тонкокожем, изветренном лице улыбкой.
По слову «пана», что значит парень, и по выговору, характерному для уроженцев нижнего Енисея, я догадался, кто это. – А ты, сельдюк узкопятый, жрешь вино и не закусываешь, вот и приросло у тебя брюхо к спине! (…)
Как это ты, пана, знас, што я сельдюк? – Рука сухожильная, жесткая, и весь «пана» сухощав, косолап, но сбит прочно. – Я все про тебя знаю. Подъемные вот в Енисейске пропил! Аким удивленно заморгал узенькими глазками, вздохнул покаянно: – Пропил, пана. И аванец. И рузье…» [2, с.41 – 42]. Но вслед за этим приземленным знакомством Астафьев повествует и о бесстрашии Акима в его столкновениях с медведем-людоедом, с «сухопутным браконьером» Герцевым, о его самопожертвовании и бескорыстии в отношениях с Элей. Внешняя заурядность уживается в сибиряке с внутренней красотой, благородством. В этом смысле астафьевский Аким «унаследовал» благородство Дерсу Узала, бескорыстие вампиловского Еремеева, простодушие и доверчивость Сарафанова.
Неказистая, непрезентабельная внешность, видимость противопоставлены здесь не видимой сразу благородной и красивой, симпатичной автору, сущности. Конфликт видимого и сущностного имеет место в пьесе на нескольких уровнях. В том числе и на уровне противостояния патриархальной Сибири и наступающей урбанистической бездушной цивилизации. Так, действие пьесы «Старший сын» происходит в квартире «каменного дома», в его подъезде и его дворе. «Каменный дом» внешне должен был бы олицетворять собой только неотвратимое наступление бездушного и безликого урбанизма. Но это было бы слишком прямолинейно и примитивно для Вампилова. Он обитателем квартиры «каменного дома» делает простодушного и импульсивного Сарафанова, а владелицей «небольшого деревянного домика» [5, c. 119] назначает циничную и многоопытную, развращенную городом Макарскую.
Результаты научно-технической революции для Сибири, России, для человечества волновали писателей-сибиряков. Эта тема стала главной для романа «Южно-американский вариант» С. Залыгина, для повести «Царь-рыба» В. Астафьева, для «Прощания с матерой» В. Распутина, для киносценария «Печки-лавочки» В. Шукшина, стали основой проблематики знакового для 1960-х годов фильма «У озера» С. Герасимова. Для А. Вампилова это тоже актуальная тема. Столкновение цивилизации и традиционных нравственных ценностей, точнее не столько процесс, сколько результат этого процесса – основа конфликта «Утиной охоты», и характера главного героя пьесы – Зилова. По Зилову пришелся главный удар современного этапа развития цивилизации – технического, научного, информационного прогресса, урбанизации и вызванной ею коррозии традиционной нравственности. Эта мысль ассоциативно, но достаточно определенно присутствует в его фамилии. Игра с фамилиями, производными от известных имен, – не распространенное, но имеющее место свойство вампиловской поэтики. В «Записных книжках» его находим: «Композитор Генделев (Бахов)» [5, c.458]. Характерно, что исследователи творчества А. Вампилова (С. Смирнов, И. Петрачкова) в специально посвященных этой теме работах избегают касаться фамилии Зилова. [10, 13]. Но московский «Завод имени Лихачева» – «ЗИЛ», автобусы, престижные правительственные машины, «ЗИЛы»-грузовики с1956 ги все 1950 – 70-е гг. в числе прочего олицетворяли собой движение технического прогресса во многих областях жизни. Корреспонденту иркутских газет это было известно не понаслышке. Правда, ЗИЛы в газетных корреспонденциях потеснены у Вампилова явившимися значительно ранее ЗИЛов на сибирские стройки МАЗами: «У мачты набралась пачка хлыстов для МАЗа. Начали грузить. Мачта – столбы, блоки, трос. Погрузка крупнопакетная. Работяга-трактор волочит трос, лесины отрываются от земли, подкатывает маз. Трактор сдает назад. МАЗ загружен. Двадцать два кубометра леса готовы в дорогу» [4, c. 129]. Можно предположить, что в этих очерках рождался замысел героя, раздавленного, побежденного, сформированного современной технократической цивилизацией, но несущего её черты в своем облике, своем имени, то есть черты Виктора Зилова. В самой пьесе многократно подчеркиваются результаты наступления цивилизации, её составных, урбанизации в частности: выходец из далекой провинции Зилов – ныне сотрудник «Центрального бюро технической информации» [5, c. 248] ЦБТИ – порождение технического прогресса как части уже советской волны цивилизации. Его сотрудник Зилов пишет отчет о модернизации завода, получает новую квартиру, мечтает о телефоне, его сослуживцы стремятся заполучить аналогичные блага. Однако, вопреки громкому названию на самом деле «бюро» оказывается «шарашкой», выдающей «проекты» неосуществленной модернизации «фарфорового завода» за реальность. Характерно, что фарфоровый завод – деталь сибирской очеркистики Вампилова, предприятие, которое из-за ужасных условий труда действительно остро нуждалось в технической модернизации («Плюс-минус реконструкция»).
Но для Вампилова более важными представляются издержки наступления прогресса, цивилизации. В. Шукшин в одной из публицистических статей так высказался об урбанизации «Если экономист, знаток социальных явлений с цифрами в руках докажет, что отток населения из деревни — процесс неизбежный, то он никогда не докажет, что он безболезненный, лишенный драматизма. И разве все равно искусству — куда пошагал человек? Да еще таким массовым образом…» [14, с. 580]. И для Шукшина, и для Вампилова очевидно, что наступление города сопряжено с коррозией и вытеснением традиционных (патриархальных, связанных с деревенской общиной) ценностей. Зилов во многом является доказательством драматизма и болезненности утраты традиционных нравственных основ. Они живут в нем в виде тяги к чистому и прекрасному: «Она же святая… Может, я её всю жизнь любить буду – кто знает?» [5, с. 249]. Не погибшая, но погибающая нравственная основа дает о себе знать у Зилова в виде укоров совести и сознания греховности собственной жизни, в виде мечты об идиллическом слиянии с природой: «Мы поднимемся рано, еще до рассвета. Ты увидишь, какой там туман – мы поплывем, как во сне, неизвестно куда. А когда подымается солнце? О! Это как в церкви и даже почище, чем в церкви… А ночь? Боже мой! Знаешь, какая это тишина? Тебя там нет. И не было. И не будет… И уток ты увидишь. Обязательно. Конечно, стрелок я неважный, но разве в этом дело?» [5, c. 284]. В слиянии с природой хватающийся за соломинку спасения Зилов видит счастье. В возвращении к этой слиянности ему видится единственный выход из тупика лжи. Интересно, что по пути к его «стране счастья» расположилась деревня, символика названия которой укоренена как в фольклоре, так и в литературе – Ключи: «Дима! Что если поехать сейчас?.. А что?.. В Ключах заночуем, а?» [5, c.261]. Эта страна счастья труднодостижима или недостижима вообще. Когда Ирина интересуется у Зилова, далеко ли его «охота», тот отвечает: «Да, да, очень далеко. Безумно далеко» [5, c. 285].
Охота, недостижимая идиллия – образ предельно зыбкий в пьесе, образ, готовый обернуться своей изнанкой, неприглядной стороной, противоположной по своей семантике и функции. Неслучайно замечание Валерии: в адрес Зилова: «Со своей охотой ты совсем помешался» [5, c. 291]. Недаром все сборы на «утиную охоту» заканчиваются для героя «скандалом», ложью, обманом. А в замечаниях Валерии является и еще один – сниженный и искаженный - образ зиловской «страны счастья», обернувшейся заурядной охотой: «Ему кажется, что он уже на болоте со своей двустволкой» [5, c. 296].
Наступление цивилизации для Вампилова – это коррозия нравственности – в частности, пьянство, распущенность. Неслучайно Вера (одно из многих увлечений Зилова) всех мужчин называет «аликами»: «Саяпин (…) Это как понимать? Алкоголики, что ли?» [5, с. 221]. Отрицательного ответа в пьесе не находим. Но в записных книжках драматурга находим характерную без комментариев запись: «Алкоголики и сладострастники» [5, c. 512]. Те же «болезни века» обнаруживаем у героев «Последнего срока» В.Распутина, «Царь-рыбы» В.Астафьева.
Наступление технического прогресса, цивилизации, внедрение их атрибутов воспринимается персонажами «Утиной охоты» как наступление неправды, лжи: «Зилов. А мы здесь устроим телефон. Галина. Не люблю телефоны. Когда ты говоришь со мной по телефону, мне кажется, что ты врешь» [5, с. 228].
Наступление цивилизации отмечено по-разному в пьесе, в том числе и в знаково-символических авторских ремарках. Когда «друзья» Зилова «скидываются на венок» Зилову, «бодрая музыка внезапно превращается в траурную. Прожекторы гаснут, музыка обрывается, в темноте слышен звон монет» [5, c. 216].
Меркантильный век имеет и своих героев, наибольшим уважением в компании Зилова пользуется Официант. «Саяпин. Смотри, какой стал. А в школе робкий был парнишка. Кто бы мог подумать, что из него получится официант» [5, c. 219]. Его имя (Дима, Дмитрий) совершенно не актуально: престижная профессия и связанный с ней статус делают в век нарастающего потребительства его имя факультативным.
Нечто подобное происходит в пьесе и с Зиловым: но в его случае олицетворяющая технический прогресс фамилия вытесняет имя: и полное (Виктор) и его краткую, бытовую форму, предельно созвучную с латинским именованием жизни вообще – Витя.
Тотальность технократизма, захватившего страну и всех в стране, оттеняет сцена с венком: «Зилов. Видишь, как просто. А сколько смеху (…) (пожимает себе, как спортсмену-победителю, правую руку) Витя Зилов. ЭС-ЭС-ЭС-ЭР. Первое место» [5, с. 213].
Получение квартиры, поиски новой мебели, устройство телефона, сборы на охоту, разводы и адюльтеры – всё это воспринимается в пьесе как атрибуты новой цивилизованной жизни, одним из главных приобретений которой оказывается стремление владеть, обладать – квартирой, должностью, новой женщиной, телефоном и т.п. На самом верху шкалы новых «цивилизованных» ценностей тех лет – обладание автомобилем. Авторская ремарка «Подошел к окну – взглянул на свою машину» [5, c. 229], характеризующая далеко не только Кушака, в различных вариантах четырежды повторяется на протяжении одной сцены.
Зилов в пьесе – не просто персонаж, утративший родину (к умирающему отцу он не едет, не едет и на похороны, видимо, на свою малую родину он не вернется никогда), но персонаж, променявший малую (а с ней и большую) родину на иное: «Зилов. Нет, старик, наша контора для нас тобой самое подходящее место. Дом родной» [5, c. 262]. – Так герой говорит о своем лживом «Центральном бюро технической информации», продуктом деятельности которого может быть лишь «наглая дезинформация» [5, c. 264].
«Любвеобильность» Зилова, реальная опасность от неё и для него самого, и для окружающих – мотив, характеризующий выпадение героя из норм традиционной этики, а с другой стороны, мотив, получивший значительное развитие в некоторых других произведениях литературы о Сибири. Уставшая от любовных интриг Зилова, его жена Галина делает далекое от запальчивости умозаключение о его натуре: «У тебя нет сердца, вот в чем дело. Совсем нет сердца» [5, c. 282]. Это горькое заключение подтверждается затем поведением Зилова по отношению к Ирине. В астафьевской «Царь-рыбе» персонаж с близкой «разрушающей» функцией (часто увлекает и не менее часто оставляет женщин, едва не доводя их до гибели) получает характерную, произведенную от сердца (нем. herz – сердце) и от символических деталей и имен научно-технического прогресса (герц – единица частоты изменений электрического поля, названная в честь знаменитого физика Г. Герца) фамилию. В этом плане астафьевский Гога Герцев – во многом двойник Зилова и в функциональном, и в «генетическом» историко-культурном, и в антропонимическом плане, а в целом - герой одного или близкого с Зиловым литературного типа, рожденного как ответ художников на наступление научно-технического прогресса на последнюю противостоящую ему цитадель, называемую Сибирью. Характерно и созвучно проблематике астафьевской «Царь-рыбы» обвинение Саяпина в адрес Зилова: «Браконьер!» [5, c. 298]. Оно отражает и нравственную, и цивилизационную сущность обоих литературных героев, имеющих антиномическое отношение к типу героя-сибиряка.
Трагедия шествия цивилизации, её бюрократического извода, выражающегося в страхе и преклонении перед власть имущими, оказывается предельно яркой и выразительной в том случае, когда она неумолимо движется по последнему бастиону на её пути. Мелким служащим, администратором гостиницы «Тайга», метранпаж неверно принят за влиятельного сотрудника центральной газеты, что оказывается едва ли не смертельным для изощренного в бюрократических ходах современной советской службы Калошина.
«Двадцать минут с ангелом» – «анекдот», действие которого связано с той же гостиницей «Тайга». Но если в «анекдоте» первом нет даже никакого намёка на «героя», на явление и персонификацию авторского идеала, то в «анекдоте втором» автор дает своеобразное обещание на хотя бы кратковременное общение с «ангелом». Трагикомичность ситуации заключается в точной регламентации («двадцать минут») общения с явлением вечным, а также в окружении и антропоморфном «воплощении» «ангела». Что касается последнего, то в роли «ангела» выступает здесь агроном (новая ипостась земледельца, крестьянина, родившегося в городе) с прозаической и контрастной ангельскому чину фамилией Хомутов. В фамилии и судьбе персонажа подчеркивается причастность к труду (хомут – часть рабочей упряжи) и одновременно подчеркивается мысль, что никакая работа, никакое призвание не освобождают от сыновнего долга перед матерью. Кстати, мотив неискупленной сыновней вины с трагическими вариациями и не потраченными деньгами будет развит вскоре уже другим сибиряком – В.Шукшиным в повести «Калина красная».
Явление «ангела» (хотя и мнимого) оказывается контрастным в номере гостиница «Тайга», обжитом «командированными». Их беспробудное пьянство – заурядная деталь и командировочного быта, и быта Сибири вообще. В газетных корреспонденциях Вампилова пьянство как пагубное пристрастие и винопитие как часть времяпрепровождения изображаются с первых публикаций о сибирской стройке («Мечта в пути» – 1959, «Я с вами, люди» – 1960, «Веселая Танька» – 1961 и т.п.), до зрелого очерка о родном Кутулике («Как там наши акации?» – 1965).
«Прошлым летом в Чулимске» – высшая точка развития, воссоздания сложного образа Сибири и сибиряка. Образ Сибири здесь не спрятан за пасторально-идиллический образ рядовой русской провинции, как в пьесе «Дом окнами в поле», не вытеснен и отодвинут образом провинциального города, предместья как в пьесах «Прощание в июне», «Старший сын», в трагикомедии «Провинциальные анекдоты», не дан узнаваемыми лишь для сибиряков деталями – названиями малых иркутских городков, как в пьесе «Утиная охота». По сути образ Сибири вынесен здесь в название: Чулимск – своеобразная вампиловская Йокнапатофа, заключает в себе чуть измененную основу, связанную с известными в Прибайкалье топонимами – Илим, Илимск, Усть-Илимск. В названии поселка есть созвучие с родным для Вампилова Кутуликом, к тому же чередования к – ч (Кирилл – Чурила) в русском языке – явление, распространенное с давних пор. Заметим, кстати, что собирательный образ браконьерского поселка Чуш в астафьевской «Царь-рыбе» имеет и созвучное имя, и близкие характеры. То, что намечено Вампиловым, в трансформированном виде подхвачено позднее Астафьевым.
Образ Сибири присутствует в пьесе в её ландшафтно-географической узнаваемости: поселок, почти деревня в таежной глуши, которую лишь планируют нарушить строительством железной дороги.
Все главные и второстепенные герои пьесы отражают черты и свойства исторического и современного сибиряка. В эвенке Еремееве до логического завершения доведены свойства натуры и судьба сибирского аборигена. «Ему семьдесят четыре года, он у геологов всю жизнь проводником работал», «эвенк по национальности», «только что фамилия русская», «крещеный он», «неученый, таежный житель» [5, c. 397]. В основе восприятия мира Еремеевым лежит природный гуманизм: «Зверя надо бояться, человека не надо бояться» [5, c. 379].
Иркутянину Вампилову, буряту по отцу, до деталей известны исторические судьбы приангарских аборигенов. Если буряты были в большей степени затронуты различными проявлениями прогресса (полуоседлый образ жизни, буддизм и ламаизм как основа религиозных верований, наличие письменности и социальная стратификация), то «таежные жители» эвенки вели образ жизни, далекий от представлений о цивилизации: отсутствие постоянных жилищ, охота как главный источник существования. Соприкосновение аборигенов с русскими переселенцами – людьми иной культуры – приводило к взаимопроникновению типов социального поведения, не могло обходиться и без драматических последствий для обеих сторон. Характерен в этом отношении эпизод внезапной утренней встречи давних друзей: Еремеева и Дергачева. Вероятно, в обычае первого простодушная приветливость, при встрече друга забывать обо всех, даже самых неотложных делах. Но и Дергачеву эта черта поведения оказывается свойственной: он откладывает порученный ему ремонт помещения чайной ради встречи друга, требуя проявить и к себе, и к своему другу жесты уважения: «Хороших. У-у! Все вы заодно. Алкоголики. (Достает бутылку, со стуком ставит ее на стойку.) На, подавись. Дергачев (не сразу, спокойно, но внушительно). Давай стаканы и поднеси нам по-человечески» [5, c. 390]. Правда, Дергачев пользуется в этом случае доверчивостью и простодушием своего таежного друга, косвенно призывая именно его оплатить столь ранний «банкет»: «Дергачев. (…) Илья, у тебя деньги есть?» [5, c. 389].
Его внешний облик далек от героического, Вампилов подчеркивает это даже и в ремарках: «Еремеев моргает, суетливо кивает головой» [5, c. 393]. Он бесприютен, тайга является его единственным домом. Он доверчив, что воспринимается в двадцатом столетии как чудачество и легкомыслие: за сорок лет не собрал ни одной справки о «трудовом стаже». В итоге – «оленя нет, зверя в тайге мало стало, руки стали болеть» [5, c. 393]. При отсутствии дома и пенсии в «семисят четыре» года он просто обречен. В этом смысле он безусловная «жертва» научно-технического прогресса как части современной цивилизации. Сорок лет водил по тайге геологические партии, открывающие богатства Сибири, а теперь лишен и дома, и средств к существованию. Объяснение ситуации «собственным легкомыслием» Еремеева, которое предлагает Мечеткин, не находит сочувствия ни автора, ни героев пьесы «Мечеткин. Вот народец. А раньше у них и того хуже было. Раньше они стариков вообще бросали. Сами, понимаете, на новое место, а стариков не берут. Продуктишек им оставят на день, на два, а сами ходу. (Еремееву.) Был такой обычай. Хороших. Ты обычаем ему не тычь, скажи ему лучше, что ему делать» [5, c. 430]. Цивилизованный бездушный бюрократизм Сибири современной, по мысли Вампилова, ничем не лучше жестокого варварства Сибири исторической. Но Еремеев близок и понятен Валентине, Хороших, Дергачеву – персонажам, в которых жива и не изжита извращениями бюрократической цивилизации человечность.
При всей своей неистребимой доверчивости Еремеев не доверяет учреждениям и достижениям современной ему цивилизации в том случае, когда речь идет о насилии: судиться со своей дочерью за алименты он не хочет даже под угрозой собственной гибели. Он предан дружбе, друзьям – готов бескорыстно помогать Дергачеву, готов разделить с ним и печаль, и чарку. Последнее дает основание представляющему власть Мечеткину высказать предположение: «Знаем мы ваши дела. Налижитесь, понимаете ли, и все дела» [5, c. 382]. Пьянство и некоторое легкомыслие не мешают Еремееву оставаться симпатичным для автора персонажем. Здесь логика характера возвращает Еремеева к онтологической основе конфликтов всего творчества Вампилова – конфликта между видимым и сущим. Внешне непрезентабельный (одежда состоит из «кирзовых сапог» и «телогрейки»; в портрете подчеркивается «прокопченное» лицо, «седые и нестриженные» волосы) персонаж оказывается олицетворением осмеянного, но сохраненного человеческого достоинства, архаичного природного благородства: «Обратно ухожу, в тайгу ухожу» [5, с. 430]; «Зачем суд? Почему дочь? Нет, нет! Не надо!» [5, с. 431].
Показательно и то, что свойства характера Еремеева получили развитие в простодушном и доверчивом Акиме и его долганской по происхождению «ветренке»-матери («Царь-рыба» В.Астафьева), в бесприютной и оставленной дочерью Тунгуске («Прощание с Матерой»). То есть Вампиловым были замечены, воссозданы и осмыслены такие свойства сибиряка-аборигена, которые вызвали своеобразный литературный диалог в современной ему и более поздней «сибирской» литературе. Это подчеркивает и реалистическую достоверность, и своеобразную продуктивность сделанного Вампиловым художественного открытия.
Если в пьесе «Утиная охота» главный герой был наделен фамилией, олицетворявшей мысль о всесокрушающем наступлении технического прогресса (Зилов), то персонаж в пьесе «Прошлым летом в Чулимске», ассоциирующийся с мыслью о «выгорании» души человека в эпоху торжества лжи, лицемерия, безнравственности, получает нарочито «сибирскую» фамилию Шаманов. Герой раздавлен и потерян, пассивен и равнодушен, но по мысли Вампилова, под действием натур, подобных Валентине и Еремееву, он способен «достраивать этот самый дом» под названием Сибирь, «начинать новую жизнь» [5, с. 450]. Шаманов – это персонаж, находящийся в ситуации выбора: принять все разлившееся в обществе и людях зло и самому стать частью его органики или попытаться сохранить в себе лучшие человеческие свойства и «ополчиться» против готового восторжествовать зла. Этот выбор в пьесе персонифицирован: смирение перед злом олицетворяет собой его связь с Кашкиной, желание постоять за добро обусловлено в судьбе Шаманова неразделенной любовью к нему со стороны Валентины.
Валентина – персонаж не только «страдательный» в пьесе. Да, она, её судьба во многом является жертвой той части цивилизации, социального и технического прогресса, которая названа урбанизацией. В «Записных книжках» с некоторой горечью, вероятно, Вампилов замечает: «Мимо жизни – это значит теперь – мимо стройки» [5, c. 474]. Её сверстницы и сверстники уехали из поселка в крупные города, на стройки. Подчинившись воле родителя, не отпустившего её в город из Чулимска, она оказывается прямой жертвой жесткой «патриархальности» собственного отца, заявляющего ей: «Об городе не мечтай. Помни: пока я жив, твой дом здесь» [5, c. 444]. В Чулимске ей остается выбирать между разбойным, отвергнутым патриархальным миром «крапивником» Пашкой, нелепым порождением уездной бюрократии Мечеткиным и разочарованным в жизни, «выгоревшим» в городских интригах Шамановым. Вампиловская Валентина пытается «вырастить свой сад» и сберечь свой палисадник «на разломе» нескольких культур: природной (аборигенной), патриархальной (русской), урбанистической (вненациональной и наднациональной). В этом сложность и даже трагизм её положения, из которого только один верный выход – всегда оставаться человечной и настойчивой в своем стремлении оберегать гармонию мира. В этом плане вытаптываемый гостями и многократно восстанавливаемый Валентиной палисадник оказывается не только символом этой чаемой и оберегаемой гармонии человеческих отношений, но и своеобразным «способом», «инструментом» этого по видимости напрасного и бессмысленного сбережения. Конфликт видимого и сущего приобретает здесь совершенно новый ракурс. Характерна последняя ремарка пьесы: «Валентина и Еремеев восстанавливают палисадник» [5, c. 458]. В данном случае актуальна не только предметная символика («палисадник») но и символика совместного труда, действия («восстанавливают»).
Характерология пьесы получает определенность и завершенность. В характерах вампиловских сибиряков по-прежнему доминирует открытость и доверчивость, простодушие (Валентина, Еремеев), но в них появляются черты нового времени: зиловские сомнения и метания доминируют в Шаманове, дерзко-разбойное начало руководит Пашкой, неприкрытый меркантилизм довлеет над Мечеткиным и т. п.
Предельно ярким оказывается главный конфликт пьесы, имеющий цивилизационную основу. Научно-технического прогресс, урбанизация как часть современной цивилизации, как и попытки искусственного противопоставления им патриархальных устоев, по мысли Вампилова, не суть синонимы прогресса социального, тем более – нравственного. Более того, Еремеев, Шаманов, Валентина оказываются реальными и потенциальными жертвами торжества бюрократического бездушия власти, выборочного действия правосудия, безнаказанной каторжанской дерзости Пашки, патриархальной деспотии Помигалова.
Итак, специфическим, аксиологически значимым образом, воссозданным в творчестве А. Вампилова, является Сибирь. Главной антропоморфной составляющей этого сложного и яркого образа в пьесах, рассказах, публицистике А. Вампилова оказывается сибиряк – идеальная для писателя пространственно-временная модификация характера русского человека.
Библиографический список
- Аннинский Л. Шалости сфинкса // Л. Аннинский. Билет в рай: Размышления у театральных подъездов. М.: Искусство, 1989. 192 с.
- Астафьев, В. Полное собрание сочинений в 15 т. Красноярск: “Офсет”, 1997. Т.6. 432 с.
- Бадуева, Г. Ц. Инонациональный герой в прозе В.Г.Распутина // Время и творчество Валентина Распутина: история, контекст, перспективы. Международная научная конференция, посвященная 75-летию со дня рождения Ва. Григ. Распутина. Иркутск, 15 – 17 марта2012 г. Материалы. Иркутск: Изд.- во ИГУ, 2012. С. 283 – 292.
- Вампилов, А. В. Стечение обстоятельств: Рассказы и сцены, фельетоны, очерки и статьи. Иркутск: Вост-Сиб. кн. изд-во, 1988. 448 с.
- Вампилов, А. В. Утиная охота: пьесы. Записные книжки» – Екатеринбург: У-Фактория, 2004. 544 с.
- Гладкова, И. Б. Топос Сибири в русской очерковой прозе 1960-1980-х годов (Л.Н. Мартынова, В.Г. Распутина, П.Н. Ребрина, И.Ф. Петрова): Семантика, генезис, эволюция: Дисс. …кандидата филологических наук: 10.01.01. Омск, 2004. 230 с.
- Гончаров, П. А. Регионалистика как наука: в порядке обсуждения проблемы // Вестник Тамбовского университета. Сер.: Филологические науки и культурология. – 2015. – Вып. 1. С. 91 – 95.
- Гончаров, П. П. «Царь-рыба» В.П. Астафьева: Специфика архитектоники. Мичуринск: МГПИ, 2012. 119 с.
- Гушанская, Е. М. Александр Вампилов: Очерк творчества. Л.: Сов. писатель: Ленингр. отд-ние, 1990. 318 с.
- Петрачкова И. М. Художественное использование антропонимов в драматургии А. В. Вампилова // Веснiк БДУ. Минск, 2009. Серия 4. № 3. С. 64 – 68.
- Полякова Л. В. Филологическая регионалистика как наука // Вопросы литературы. М., 2015. № 3. С. 186 – 201
Количество просмотров публикации: Please wait